Инесса Ципоркина: Исповедь пленницы

Я убийца. Я тридцать лет убивала его, а он умер только сейчас. Тридцатилетняя война… Я победила в ней. Хоть и сама едва не умерла. Нет, сначала расскажу про свою жизнь с ним: детство, отрочество, юность и зрелость.

Ближе него у меня никого не было. Я просто себя без него не помню. На фотографии бабушка и дедушка держат меня на коленях — разряженную, в огромных бантах, из которых торчат два жидких хвостика, все важные, как чрезвычайные послы великих держав. А он ухмыляется, весь в умилительных ямочках и складках — портит все впечатление, и от торжественности момента ничего не осталось… Он умел превращать молитву в фарс — мгновенно и бесповоротно. Он превратил в скверный анекдот мою первую любовь, высмеял мой первый сексуальный опыт, испортил всю мою личную жизнь. И заставил–таки меня измениться — на его вкус!

Его любимое занятие — счастливое тупоумие, удовольствие без границ и радость без правил. Ему наплевать на последствия. А утром у меня будет болеть печень и трещать башка от съеденного и выпитого вчера, будет неловко слушать, как я бессовестно тамадила весь вечер и смешила гостей, задвинув в угол привычного массовика–затейника. А ведь это он меня заставляет, а я лишь покоряюсь его воле — у него огромная власть надо мной! — и по ночам мне мучительно стыдно за свое поведение… Он заставляет меня рассказывать байки, отпускать шутки, нести ахинею и одним появлением вызывать ликование: «Приве–е–ет!!!».

А я не клоунесса! Со мной, может, до сих пор еще никто не знаком, даже старые друзья! Но он диктует мне стиль! Он уверен, что «шутки юмора» мне больше подходят, и в его компании я хохочу, словно африканская гиена. Женщины, свободные от такой «любви и заботы», от этой чертовой узды, могут быть какими их душе угодно: мрачными, стервозными, слезливыми, сентиментальными, плаксивыми или хихикающими идиотками, а я… Расшибись в лепешку, но будь умной, ироничной, веселой и экстравагантной, потому что для него только это приемлемо. А я соглашаюсь, я всегда с ним соглашаюсь. Потому что он сильнее.

Раньше он так не выставлялся — прятался, был как–то меньше, скромнее, незаметнее… А с годами вырос, обнаглел и безобразно меня компрометирует. Я не успеваю рот раскрыть, а он уже все сказал за меня — и никого не переубедить, не объяснить, что он все врет. Скажешь такое напрямую — за идиотку примут! А с таким спутником еще и дурой выглядеть… Это не опасно, это смертельно. Вот и приходится поддерживать имидж, который он мне навязал.

Да, он еще и ревнует! Никому меня не отдаст, даже ненадолго — подержать и вернуть. Я не смею улыбнуться, даже просто повернуть голову к тому, кто на меня пялится. Лучше бы уж никто на меня и не смотрел, что даром время терять! Я все равно пройду мимо с каменным лицом. А если что… Он сразу шепчет что–нибудь вроде: «Если ты попытаешься переспать с этим типом, я вам такое устрою!» Я знаю — он устроит, мало не покажется. И я, и «этот тип» потом еще долго будем морщиться и передергивать плечами от омерзения, вспоминая подробности. И ведь ничего из арсенала его гнусных шуточек заранее не угадаешь и соломки не подстелишь. Да, он мастер розыгрышей и мистификаций, после которых смешно только шутнику, а остальные сидят как оплеванные.

Я пыталась вырваться из этих тисков: заводила любовников (и моментально их бросала, чему они нисколько не огорчались), с врачами советовалась, как мне от него избавиться. Специалисты мямлили что–то про психологическую зависимость и давали одинаковые рекомендации (которые он советовал засунуть им… ну, понимаете).

Он давит на меня. И морально, и физически. Ночью я даже во сне чувствую его присутствие, его тяжесть, его тепло. Он невыносимо груб, по–плебейски, по–звериному неизыскан. Если он чего–то требует, сопротивляться бесполезно. В моем мозгу точно микрочип сидит и передает приказания: «Не езди на работу. Возвращайся домой. Приготовь ужин и ложись в постель. Нам будет хорошо вместе — и к черту твою работу. Другую найдешь!» Да, мне бывает хорошо с ним, очень хорошо, но потом я ненавижу себя за податливость — так, что скулы сводит. Моя ненависть — причина его грубости, я это и без психиатра знаю. Он мог бы стать ласковым и уютным, мы принадлежали бы друг другу безраздельно — и наступила бы полная гармония, прямо нирвана какая–то. Ему бы уже не пришлось обламывать меня, может быть, он даже стал бы мне помогать: играть на сентиментальности моих знакомых, давать мне лестные рекомендации — и прекратил бы намекать всем подряд, что в душе я хищник, хоть на вид и плюшевая, как мишка. Нирвана… если бы я не презирала, не унижала, не доводила его так осатанело целую вечность.