Илья Коган - Улица Горького. Фантасмагория

– А, может, у него минус? – подумал вслух Толик.

– Какой такой минус? – теперь уж не поняли ни Женька, ни я.

– Эх вы, темнота! Это когда людей отпускают, только запрещают им жить в городах. Кому – в трех. Кому – в десяти. А кому – в целых ста! Так и пишут: «минус сто!».

– Ничего себе! – присвистнул Женька.

А я испуганно спросил:

– Думаешь, Бурлак «минус сто»?.. Чего же делать?

– А ничего! – сказал Женя. – Без нас разберутся!

Брат Толик выглянул из-за своего ватмана и почему-то вздохнул:

– Комсомолец!..

А потом повернулся ко мне:

– Зайди потихоньку к ним и расскажи про Ковалиху!

– После школы, – обещал я.

Но, как говорила мама, человек предполагает…

– Хиксосы, стройся! – скомандовал историк Василь Васильевич. И придирчиво осмотрел нашу шеренгу.

– Равняйсь!

Еще в пятом классе мы узнали, почему он называет нас хиксосами. Оказывается, племена гиксосов в каком-то затертом веке вторглись в Древний Египет и сколько-то там веков безобразничали в нем. Зато они научили египтян воевать на колесницах.

– Смирно! – громче прежнего проорал историк. – Обалдевать знаниями шагом марш!

И мы послушно потопали в дверь нашей мужской семилетки. Но я не успел в нее войти. Потому что Василь Васильевич взял меня за шкирку и прошипел:

– А ты – к директору!

На меня как будто потолок обвалился. За что? Что я такого сделал?

Николай Григорьевич не стал ничего объяснять. Он просто помахал перед моим носом бумажонкой с корявыми буквами.

– Твое?

Я только ниже опустил голову.

– Положи портфель и ступай за матерью!

Зря говорят: «Книга – источник знания». Для мелких пакостников это еще и способ вляпаться в очередную беду. Пару дней назад я дочитал книгу какого-то Яна «Батый». Очень там было завлекательное место, когда рабы восстали против то ли бухарского, то ли хорезмского шаха и вырвались из тюрьмы. Они сорвали с себя железные ошейники, на которых было выбито клеймо «Навеки и до смерти». Ошейники переделали в кинжалы, а к надписям добавили пять слов. Получилось: «Навеки и до смерти ненавидь шаха и его палачей». Во как!

Я не нашел ничего лучшего, чем запечатлеть на листочках запавшую в душу фразу. Правда, с небольшими изменениями. Но какими! «Навеки и до смерти ненавидь немку и ее палачей!». Уж не знаю, что плохого сделала мне бедная Ольга Никифоровна. Просто захотелось выпендриться. А Юрка Головань поплевал на мои листочки и пришлепал их к стенке. «Ничего страшного! – подумал я. – На Головешкиной слюне долго не провисят!».

Да вот беда. Головешкина слюна оказалась крепче всякого клея. Первоклашки, учившиеся в первую смену и уже умевшие читать, дружным хором долдонили на всю школу:

– Навеки и до смерти ненавидь немку и ее палачей!.. Навеки и до смерти ненавидь немку и ее палачей!

И так до посинения. Пока их радостный хор не долетел до учительской. Следствие было коротким: такой безобразный почерк имел только одного хозяина.

Николай Григорьевич славился своим умением вышибать слезу. Стоило очутиться перед ним даже самым отчаянным головорезам, как глаза их превращались в соленые фонтаны.

– Посмотрите на себя! – говорил он. – Где ваши отцы? В чистом поле ваши отцы! Только птицы кричат над ними… И что же они кричат? «Зря, кричат, положили вы жизнь за эту мелкую шпану!».

Где-то он находил такие слова…

Я хлюпал носом, честно признаваясь в зловредном влиянии татаро-монгольского Батыя. Книга, мол, попутала.

– Хм… Так ты читатель? – удивился директор.

– Читатель, читатель, – подхватила «русачка» Клавдия Ефимовна. – Думает, я не вижу, как он книгу под партой прячет. Прямо посреди урока!

Бедная мама только губами шлепала. Как рыба. Сказать-то ей было нечего. Меня и дома от книги было не оторвать. На все мамины просьбы сходить за водой или помойку вынести, я отвечал одно: «Сейчас! Сейчас дочитаю!». И не поднимался, пока мама на стену не лезла.

– А еще он дрова пилить не любит! – ябедничала «русачка». – Ребята вкалывают, а он в сторонке посвистывает…

Ну, уж это она загнула. Свистеть я тогда совсем не умел.

Всю дорогу домой мама молчала. Это было как-то не похоже на нее. В темноте я не видел ее лица и не мог понять, уж не плачет ли она? Только этого мне не хватало. И так муторно. Я все гадал, какие пакости ждут меня теперь. Ясно же, что навеки и до смерти мне по-немецкому больше двойки не светит. Стану я обмылком – вроде Мурнева, об которого только ленивый ноги не вытирал. И друзья мои будут делать вид, что ничего страшного со мной не случилось и что обычное дело оставаться на второй год.