Илья Коган - Улица Горького. Фантасмагория

– Пацан! – снова позвал меня черный человек.

Что-то мне говорило, что надо бежать, только ноги непослушно несли к крыльцу.

– Ты здешний? – спросил черный человек.

– Ну…

– Лапти гну!.. Скажи-ка, Бурлаки все еще в этом доме живут? На втором этаже?

– Ну…

– Кончай нукать!.. Поднимись лучше наверх и вызови Иру!

– А что сказать?

– Скажи, отец внизу ждет!

– Какой отец?

Весь двор знал, что Иркин отец без вести пропал. Они и письмо об этом получили. И по сто сорок рублей им платили. В месяц. На что активистка Ковалева каждый раз ворчала: – Знаем мы этих пропавших! Небось, в плену отсиживались!..

И вот он сидит на крыльце и кашляет. Живой. Правда, черный весь какой-то.

– Скажи, пусть мать подготовит!

Вообще-то я любил приносить новости. Помню, как в эвакуации тетка Фрима зверем выла, когда принесли похоронку на ее дядю Борю. А я быстренько-быстренько побежал на кладбище, где играли мои двоюродные сестры, и еще издали им кричал: – Жанка, Верка, вашего отца убили!

– Эй! – снова окликнул меня человек. – Ну, чего заснул! Ступай! – торопил он меня.

Деваться некуда – пополз я наверх. Не успел до двери добраться, навстречу мне Ирка с портфелем. В школу собралась.

– Ты куда? – спрашивает.

– Там к тебе мужик. Говорит, отец…

– Ой! Какой такой отец?

– Всамделишный! Велел тебя позвать.

– Мамочки! – Ирка аж портфель уронила. Вместе с непроливашкой в мешочке. Она что-то еще трендела про отца, который на фронте пропал, но я уже не слушал – смотрел как разливается по полу фиолетовое пятно.

– А потом и сестра Лида спустилась. И мама ихняя… Только она тут же на пол свалилась. Пришлось им ее отпаивать чем-то…

Это я уже активистке Ковалевой рассказывал. Вцепилась в меня, как только я со двора вышел. И давай приставать: что за черный человек? И о чем я с ним трепался?.. Мне бы язык прикусить, да она, зараза, знала, где мое больное место.

– Хочешь, чтобы я в школу пошла и рассказала, где на самом деле твой отец?

Да не хотел я! Конечно, не хотел!

Мой отец тоже считался пропавшим без вести. Так я в школе говорил. На самом-то деле… На самом-то деле он был… Ну, где он был на самом деле, я не мог сказать. Одно время классная приставала, почему я плачу за учебу, ведь дети погибших освобождены от платы. Но потом отстала – видно, о чем-то догадалась… А потом шелапут Головешка распустил слух, что мой отец – разведчик, работает в какой-то вражеской стране. Может, кто и поверил. А, может, нет…

– К Бурлакам, говоришь? – допытывалась Ковалиха. – Отец, говоришь? Интересное дело! Сбежал? Или отпустили? Это надо провентилировать!

Ишь, какое слово придумала! А глаза у самой загорелись. Как у кота Кышмыша, когда он на охоту выходил.

– Ты смотри, – говорит, – если что заметишь, сразу сигнализируй!

– Жди больше! – подумал я про себя. Хотя понимал, что отвязаться от Ковалихи будет ой как непросто! Даром что ли была она активисткой. «Беспартийной большевичкой», как себя называла. Да еще «красной косынкой». Потому как первой на митингах горло драла. И первой на займы подписывалась. У себя на почте, где работала. И на нашей улице. Следила, чтоб никто не отлынивал. А когда война началась, по домам ходила. Проверяла, все ли приемники сдали. И не слушает ли кто вражескую пропаганду.

– Усек? – ткнула она в меня пальцем. Чуть в глаз не попала. —

Ты ж, поди, уже комсомолец! Классового врага под землей чуять должен!

Комсомольцем я был целых два месяца. Осенью на комитете меня приняли. Хорошо, что про отца не спрашивали. А классовых врагов я, конечно, терпеть не мог. Когда по радио пели «Орленка», слезы на глаза наворачивались. Особенно на словах:

Зато потом меня что-то прямо приподнимало. И я во весь голос подхватывал:

И я, правда, гордился. И не мог простить врагам гибель Чапаева. И по тыщу раз бегал в кино – смотреть, как два бойца лупят немецких фашистов.

Вот только считать Иркиного отца врагом у меня никак не получалось. Хоть он был черным-пречерным. И кашлял, как ворон. Но как он плакал, когда Иркина мать обнимала его. И как они втроем поднимали его по лестнице, и он еле-еле одолевал каждую ступеньку, и его мешок колотился по перилам. И как он на самом верху повернулся ко мне и прохрипел: – Хороший ты человек, пацан!