Елена Якубсфельд - Белая черешня

Мне захотелось уйти ещё сильнее, чем хотелось в туалет. Не буду проситься у них, успела подумать я, до дома потерплю. Успела, потому что в этот момент Борис Михайлович решил сфотографировать-таки зачарованных детей и щёлкнул фотоаппаратом. Фотовспышка насмерть перепугала бабку, и та издала какой-то мышиный визг.

В тот же миг из-за двери, которую они держали, раздался громкий дьявольский хохот, и кто-то начал ломиться изнутри в ту дверь, из-за которой доносились стоны и плач. Дверь дёрнулась страшно, угрожая слететь с петель, раз, другой, дети продолжали смотреть телевизор, бабка и Борис Михайлович держали дверь, за которой хохотали, блестела мишура на ёлке, а мы с Сеней стояли посреди комнаты, не зная куда себя деть. Как вдруг дверь, в которую ломились, вылетела на середину комнаты, и вслед за ней туда же выскочил огромный серый волкодав.

Долгую, бесконечно долгую секунду мы все смотрели друг на друга – бабка, Борис Михайлович, я, Сеня и волкодав. Кроме детей, конечно, они смотрели телевизор. Я не знаю, что происходит в голове у волкодавов. Может быть, они не любят очкастых снегурочек, или, может быть, от меня всё ещё пахло моим и Сениным бутербродами.

Я не думаю, что это было по национальному признаку: если считать поющего по телевизору Кобзона, в той комнате нас было большинство. И надо отдать должное волкодавам: они, как правило, не антисемиты. Как бы то ни было, волкодав щёлкнул зубами и кинулся на меня.

Напоминаю: я играю этюды Шопена, то есть у меня молниеносная реакция. Я кинулась из комнаты, в темноте коридора опрокинула какое-то ведро, за мной полетели швабры, грабли и вешалка с шубами.

Никогда я так не бегала. Я слышала за спиной грохот ведра и швабр с граблями, когда на них наткнулась эта зубастая агрессивная скотина, и эта доля секунды, пока он там выбирался, спасла мне жизнь. Быстрее гепарда неслась я через двор, корона, коса и очки болтались и били меня по голове. Прямо перед собой я увидела дерево. Я не умею лазить по деревьям, ни разу не лазила, если не считать того раза у бабушки, когда я упала с яблони.

Но в тот вечер это не имело значения, ничто не имело значения: ни яблоня, ни бабушка, ни то, что я умею или не умею. Я взлетела вверх по дереву, как испуганный кот. Снизу доносились яростный лай волкодава, вопли бабки, хохот мужика в майке и голос Кобзона. Надо мной расстелила свой бархат морозная декабрьская ночь. Пахло бесконечностью, холодом, ночью и желанием выпить чай.

Я сидела на удивление удобно. Широкая мощная ветвь, на которой я устроилась, немного дрогнула под моим роялеподобным весом и всё. Руки мои ещё дрожали от пережитого ужаса, и я никак не могла распутать очки, кокошник и парик с косой. Внизу наконец появился Борис Михайлович, увидел волкодава и забежал обратно.

Потом вышел мужик в майке, и волкодав погнался было за ним, но вернулся и сел под деревом, облизываясь в предвкушении. Потом выскочила бабка и засюсюкала с волкодавом, как моя мама с моим двухлетним двоюродным братом, очень похоже было. Напоследок из дома выбежал Сеня: шуба нараспашку, посох в руке, он бегал по тёмному двору, как Борис Годунов по театру, и отчаянно кричал: «Гоша! Гоша!»

«Вот, – вдруг подумала я, – наконец-то кто-то бегает в ночи и кричит моё имя». Но удовольствия, дорогой читатель, это почему-то мне не принесло.

Я начинаю просыпаться от того, что его ладонь скользит вверх по моему бедру, тёплая ласковая ладонь вверх и вверх, до той складочки, где у меня ночью талия. Его рука ласкает мой живот, и я чувствую, как во мне поднимается это таинственное, это всемогущее желание, нежное и мощное, как морская волна, которая идёт на тебя, вся такая милая и блестящая на солнце, и ты подставляешь ей бедра, живот и грудь, жмуришься, а она сбивает тебя с ног, и мурашки бегут по всему телу, и я говорю «ммм», тоже вытягиваюсь и прижимаюсь к мужу спиной, попой, пятками, прижимаюсь, вжимаюсь и отодвигаюсь.

Это моя игра, я хочу, чтобы он за мной потянулся. Он это знает, и его рука опять притягивает меня к нему, и снова: вверх по бедру, вниз по талии, написал музыкальный ключ у меня на животе, вверх к правой груди, которую он сначала нежно сжимает, а потом задумчиво рисует узоры на ней кончиками пальцев, как узоры из инея, замысловатые и бесконечные.

Я силюсь разгадать их смысл. Но вот его палец будто случайно касается моего соска, и я опять произношу «ммм». На этот раз явственней. Я начинаю стонать и двигаться. Правой рукой я нащупываю его и для начала просто провожу пальцами легонько по стволу, от кроны до корней, от корней до кроны, а левую руку я пропускаю себе между ног, где уже праздник в дельфинарии: все в восторге и все мокрые. От удовольствия я выгибаюсь.