Елена Якубсфельд - Белая черешня

Жалко печенье-то как. Я выдернула руку. И тут зашла мама, увидела Сеню на коленях и выскочила за дверь. Было слышно, как она бежала по коридору и кричала: «Фима, ни в коем случае не заходи к Гоше в комнату!» И папин ответный рёв: «Ты там что, опять убираешь? Ночь на дворе, имей совесть!»

За окном, действительно, была ночь. Декабрьская морозная ночь с чёрным бархатом неба и ветвями орешника, одетыми в снег, как в меха; сердце тает от этой холодной красоты. Ох, какая же любовь в книжке! Как же хочется, чтобы кто-то бродил по ночам и выкрикивал твоё имя в тоске! Вот спрашивается, что для этого нужно сделать?!

Я деловито съела всё печенье, вытерла руки об юбку и начала торговаться. Мы с Сеней торговались долго и беспощадно, как настоящие друзья, но в конце концов договорились: весь январь он будет меня водить раз в неделю в кино и на пирожные в «Орбиту». Сеня предлагал «Пингвин», конечно, но я не сдавалась, стояла на «Орбите» и всё: «Пингвин» – это кафе-мороженое, а все знают, что стоит мне поесть мороженого, я весь месяц болеть буду. Сэкономить хотел. Тот ещё Дед Мороз.

Это было во вторник. А в четверг после училища Сеня приволок голубую шубу Деда Мороза – в «Облфото» не нашлось костюма Снегурочки моего размера – корону и парик с косой. Вернее, корона и парик были одним предметом, отчего я сразу почувствовала неладное. Я попросила у мамы синие тени, и она с присказкой «моя ты красавица!» мне их торжественно дала.

Самое интересное, что она их дала, а я их взяла. При этом она сделала вид, будто не знает, что я тайком ими крашусь: только на прошлой неделе она гоняла меня за это по дому с тапком. А я сделала вид, что сроду их, эти тени, в руках не держала, и что это не меня на прошлой неделе гоняли по дому. Мне кажется, я всё-таки буду хорошей Снегурочкой.

Сенин папа приехал раньше, чем положено, кричал на Сеню больше, чем обычно, и Сеня, уже в костюме Деда Мороза, заскочил ко мне весь всклокоченный и нервный и закричал, что я в машине накрашусь. Я накинула расшитую блёстками шубу, подхватила корону, сапоги и тени, и мы побежали.

В принципе, Сеня хороший друг. На переднем сиденье сидеть нельзя было, там стояли ящик майонеза и трёхлитровая банка мёда, которые Сенин папа должен был ещё куда-то завести, поэтому мы сели сзади. Вот как краситься сзади? Зеркала нет. Я почему-то подумала, что Кэтрин из «Грозового перевала» никогда бы не оказалась в такой ситуации. А я оказалась. Вот поэтому никто и не бродит ночью, и не выкрикивает моё имя.

В общем, меня красил Сеня. Это у него было в первый раз, он ужасно краснел и волновался. А тут ещё и дорога вся в выбоинах. Я надеялась, у него получилось что-то доброе.

Первую хрущёвку мы «сделали» без особых приключений, правда, устали очень, лифта там не было. На пятом этаже я уже стала очень мрачной Снегурочкой, но никто мне ничего не сказал, может, потому что Сениному папе, Борису Михайловичу, не везде, но наливали, и с каждым визитом он становился всё оптимистичнее. Поэтому на пятом этаже он читал стихи зычным басом, сам себе отвечал тоненьким голосом, спрашивал у детей, хорошо ли себя вели родители и раздавал подарки со смешными комментариями.

Мы с Сеней мялись в коридоре, пока нас не позвали фотографироваться. Я робко пробормотала вежливое «здрасте» и попробовала поводить хоровод, но безуспешно: дети прилипли к Борису Михайловичу, который и не собирался уходить. Он вдруг сел на диван, провёл рукой по кучерявым волосам и вздохнул: «Ой, вей из мир, как же я устал!»

Ситуацию спас Сеня, который ударил стулом об пол (посох остался в коридоре, возле вешалки) и заявил непонятно откуда взявшимся басом: «Ну что, внученька, пойдём, нас ждут зверюшки в лесу! И ты, папа, пойдём тоже!»

Потом мы сидели в машине и грелись кофе из термоса и бутербродами, которые мама успела сунуть мне в дорогу со словами: «Ты ж смотри, не ешь много».

После кофе Борис Михайлович опять взбодрился, Сеня опять притих, и мы поехали в частный сектор. Было уже практически темно, но при свете уличных фонарей мы видели, куда едем: возле Лагерного рынка, там, где трамвайная остановка «Улица академика Баха». Могли бы и в честь композитора назвать. Или просто «улица Баха», и пусть всякий думает, как хочет: кто думает – в честь композитора, кто – в честь академика. Все счастливы.