Евгений Петропавловский - Яйца Пегаса, а также пародии и садистские стихи

Виртуальные частицы

застят ум ему и зренье.

Как от них освободиться?

Где найти успокоенье?

Как побитая собака,

в спальню он бредёт, вздыхая,

где в оскале вурдалака

распросталась баба Рая.

А на лоб её, блестящий

от ночного злого пота,

чёрт, патлатый и смердящий,

с грязной мордой идиота,

затащил свою подругу

(в ней – ни робости, ни грусти)

и кричит: «Давай по кругу

мы ея, Петрович, пустим!»

Весь – паскудство, срам и злоба,

он орёт: «Довольно злиться!

Доведут тебя до гроба

виртуальные частицы!»

«Брешешь, пёс! – Петрович, красный

от желанья вражьей смерти,

стонет. – Весь ваш труд – напрасный:

будет здесь каюк вам, черти!

Положу за время ночи

асмодея к асмодею!

Я ж – потомственный рабочий,

даже грамоты имею!»

И, воздев топор разящий

(бесы мигом – врассыпную),

бабы Раин глупый ящик –

буйну голову хмельную –

пополам Петрович рубит,

огурцом срыгнув устало…

Он, по сути, бабку любит;

просто меткости в нём мало…

2

Чу! Звонок! В фураге новой

И в плаще с плеча чужого

пялит зенки участковый

в объектив глазка дверного.

Это ходит он с дозором,

недобритый и нетрезвый.

Чтоб Петрович не был вором

беспокоится болезный…

Он проходит тихо в двери,

портя воздух с каждым вздохом;

знает он, что люди-звери

всюду ждут его с подвохом:

каждый хочет расквитаться

за служебные ошибки –

на нунчаках с ним подраться,

надавать по морде шибко

иль как минимум заехать

по спине ему лопатой,

чтоб он стал предметом смеха

и ходил везде горбатый.

Но Петрович приглашает,

как всегда, его к буфету –

полстакана наливает

и бурчит: «Закуски нету»…

После, к выходу шагая,

участковый без охоты

замечает: «Баба Рая

распростала мозг свой что-то…

Ладно. Ваш бедлам семейный

мне пока без интереса:

коли нет заявы ейной,

то живи пока без стресса.

Лишь бы шум не подымали,

не стреляли тараканов –

мне во вверенном квартале

не потребно фулиганов!»

И уходит в ночь, смешную,

словно личико у смерти;

одесную и ошую

скачут черти,

черти,

черти…

3

А Петрович слышит – в горле

ком урчащий шевелится:

«По всему, нутро распёрли

виртуальные частицы», –

так он думает. Короче

этих мыслей не бывает;

промеж них, заплющив очи,

он на лоджию шагает.

И, склонясь через перила,

мечет он на ветер склизкий

всё, что съедено им было:

огурцы… кусок редиски…

А рогатые повсюду,

кувыркаясь, крутят дули.

«Мы с тобой, – визжат, – покуда

ты живой ещё, дедуля!»

Теребя его штанину,

супостат один вещает:

«Ты нюхни, браток, бензину:

сблюнешь душу – полегчает!»

И Петрович видит: точно –

от поганцев не отбиться.

И «Московской», как нарочно,

не осталось, чтоб забыться.

И топор пропал куда-то.

А кругом – рога и рыла…

И Петрович, виновато

плача, лезет за перила –

и летит в незрячий космос,

улыбаясь криволико.

И его прощальный голос

возвышается до крика:

«Люди-люди, не бродите

в дебрях, гиблых и пропащих!

Люди-люди, не будите

вы зверей, друг в друге спящих!»

На пути его падучем –

хмель сочащие светила.

Мимо – бог плывёт на туче,

щеря лик зеленорыло…

И ему в тумане светит

дно родимого квартала,

где кричат чужие дети:

«С неба звёздочка упала!»

Мчатся, летят, переносятся с места на место

люди со скоростью взгляда и лёгкостью жеста,

толком не зная куда, только зная откуда,

соударяясь и вновь разлетаясь повсюду,

где вероятность анализу не поддаётся.

Хитрый Эйнштейн эфемерно над ними смеётся,

призрачноглазо вползая в любую квартиру;

мир его праху; а может быть, прах его миру.

Броун всевышний нахмурился у окуляра:

люди-частички стыдливо сбиваются в пары…

Часто, пройдя по касательной, вдруг, словно спички,

воспламеняются и погибают частички.

Мчится прогресс, ускоряясь, и красные кони

взмылены, загнаны, им не уйти от погони:

на острие возрастающе-краткого мига

их поглотит необъятная Красная книга.

Масса частичек растёт – и растёт ускоренье:

встречи, разлуки и новые соударенья…

В тряских автобусах и дребезжащих трамваях

кружит, маячит над ними мыслишка такая:

как бы он ни был осмыслен порой и чудесен,

всё-таки мир этот на удивление тесен,

не потому ли, что мир этот – только частица