Эдуард Струков - Оно мне было надо. Вертикальные мемуары

Лёшка, тренировавшийся как бегун-спринтер,

имел соответствующий виду спорта

нервный характер,

его психика не выдержала,

он пригрозил Ананьину кулачной расправой,

тот испугался, запаниковал,

организовал из сейфа бутылку водки,

напился с пары рюмок в хлам

и выдал студентам страшную тайну:

новые данные их подсчётов

ещё больше не вписывались

в заказанную свыше тенденцию!

Если в позапрошлом году на складах

пылилось оборудования на два с половиной миллиона,

а в прошлом – уже на три,

то сегодняшняя цифра в семь миллионов

уже криком кричала о том,

что на Западном Урале царит бардак,

о том, что мёртвым грузом оседают там

громадные государственные деньги.

На следующее утро Ананьин,

похмельный, злой и взъерошенный,

принял наконец трудное решение.

Он отпечатал новую справку,

в которой вместо семи миллионов

стояли всего-навсего три с половиной,

и вернулся через пять минут с радостной вестью о том,

что великая задача наконец-то выполнена.

Степанов посмотрел-посмотрел на то,

как ликуют Лёшка с Ананьиным,

Детство и юность (1966—1986). Фотографии из архива автора

как накрывают стол с закусками,

потом нашёл предлог смыться,

долго в смятении ходил вдоль берега Камы,

где ноги сами занесли его в зоопарк.

Зимний зоопарк в любом городе —

всегда зрелище несколько странное,

и пермский исключением не был —

спал на снегу грязный старый верблюд,

ворчал из угла недовольный медведь,

бегали туда-сюда молчаливые волки.

В душе Степанова было пусто.

Нет, не противно, не пакостно,

а именно пусто, холодно и темно.

Ему было глубоко наплевать

на все эти кунштюки с цифрами,

поскольку не первый год жил он в Стране Великой Туфты,

повидал многое и был уверен,

что всё это бл*дство навсегда,

потому что мир таков, каков есть,

и другой наша страна никогда не будет,

коммунизма из-за всеобщего вранья

нам точно никогда не видать,

и ничего в этом порядке вещей

уже вряд ли можно будет изменить.

Господи, как же он был прав —

но как же сильно он тогда ошибался…

Закавыка была вот ещё в чём.

Преподаватели учебных заведений,

по большинству люди прогрессивные,

тайно пропитывали желающих учиться

некоторой толикой свободомыслия,

давали перепечатки статей разных экономистов,

организовывали на семинарах дискуссии.

Руководителем практики у Степанова

был заведующий кафедрой снабжения,

невероятно толковый дядька Михаил Михайлович,

он предлагал Степанову аспирантуру,

умело разжигал в нём интерес к науке.

Поэтому туфта, конечно, была для Степанова

серьёзным ударом ниже ватерлинии —

оказывалось, что расчётные данные

лучших учёных-экономистов страны

основывались чёрт знает на чём,

на всеобщем и полном очковтирательстве,

на выдумках ананьиных иже с ними,

а на самом деле поезд давно был в огне,

и тогда, в 86-м, на берегу Камы

Степанов впервые явственно услышал

гибельный скрежет шпангоутов

слепо летящего на рифы корабля великой империи.

Предстоявшее распределение

радости никакой ему не доставляло,

хотя мест было в избытке,

на заводах, в управлениях, на базах

требовалась молодая кровушка,

но он пребывал в полном раздрае —

Степанову предлагали аспирантуру,

обещали офицерскую карьеру, должность начфина,

но всё это было не то, не его…

Он уже собирался было уйти из зоопарка,

но хитрый пьяненький сторож

вдруг предложил ему посмотреть обезьян —

на зиму их запирали в тёплом бараке,

посреди которого был выгорожен проход.

«Не пожалеете!» – шептал сторож так,

словно речь шла о чём-то запретном,

тайном, невиданном и сладострастном,

и Степанов послушно вошёл в тамбур.

Боже ты мой, какая жуткая вонь

ударила ему с ходу в нос,

какие крики оглушили его!

Макаки метались, словно бешеные,

они орали, разевая огромные рты,

в их крике было нечто такое,

от чего Степанову стало не по себе.

Орангутан, горилла и кто-то чёрный,

неподвижно сидевший во тени,

смотрели на него с дикой ненавистью,

и что уж им такого привиделось в нём —

Степанов даже представить себе не мог.

Он прошёл через обезьянник к выходу,

дёрнул дверь, думая, что выходит на воздух —