Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа

А я подумал о том, как нескладно устроено все на свете. Почему одни красивые и взрослые и имеют успех у девочек, а другим — ничего.

И когда Лелька со своим новым кавалером, держась за руки, проезжали мимо меня, я громко сказал:

— Дура!

И отвернулся, сделав вид, что это не я.

Это был культпоход. Всем классом мы пошли в Александрийский театр на «Маскарад» Лермонтова.

Так называлась пьеса.

Весь театр был красный в золоте. Красной была обивка кресел и барьеров лож. Золотом сияли спинки кресел, орнаменты на ложах и ярусах. Всюду горели свечи в золотых бра, и весь театр сиял и сверкал. А если добавить черные костюмы мужчин и разноцветные платья женщин в партере и в ложах бенуара, мерцание серег, колец, браслетов и блеск начищенных туфель, можно представить, что это было за зрелище!

Мы сидели в ложе второго яруса, как в лодке. Почему «как в лодке»? Потому что нас качало от этого обилия света, от мелькания драгоценных камней, от шелеста разговоров в зрительном зале. На сцене — любимые артисты Ленинграда — Юрьев, Вертинская, Тимме.

Я не буду вам рассказывать содержание. Вы, наверно, проходили «Маскарад» в седьмом классе и, конечно, помните, как господин Арбенин положил яд в мороженое своей жене Нине Арбениной. Сделал он это из ревности, и Нина Арбенина умерла, а он рыдал, и весь зал переживал это происшествие.

— Мне теперь почему-то совсем не хочется есть мороженое, а до этого «Маскарада» я могла за раз съесть четыре порции, — сказала Ира Дружинина. — А вообще-то я могла бы и пять…

— А я десять, — сказала Тая Герасимова.

— А я и сейчас могу съесть двенадцать, — заявил Финкельштейн.

— Значит, ты толстокожий человек, — заметила Таня Чиркина, — тебя ничем не проймешь.

— Я вообще не верю в эту ревность, — сказал Финкелыытейн. — Отчего люди ревнуют? Оттого, что думают, что жена им изменяет. А если бы я думал, что моя жена мне изменяет, сказал бы ей сразу «ауфидерзейн!» — и ушел бы на все четыре стороны. Пусть делает все, что угодно, она мне не нужна.

— Значит, ты ее не любишь, — сказала Чиркина.

— А чего я ее буду любить, если она меня не любит? Такая любовь меня не устраивает.

— Думаешь, это так просто: взял и разлюбил! Сердцу не прикажешь, — сказала Берестовская. — Я когда-то в детстве была влюблена в одного мальчика, а он любил одну мою подругу, и я узнала, что он был с ней на «Коте в сапогах», так я целую неделю спать не могла, до того мучилась и переживала.

— Женщины не стоят того, чтобы из-за них мучиться, — вмешался Коля Гурьев. — Надо и о себе подумать.

— О чем вы спорите? — спросила подошедшая к нам Любовь Аркадьевна.

— О ревности, — сказал я.

— Ревность — это результат мучительных сомнений. И возникает она в человеке от его подозрительности и неверия. Арбенину внушили, что Нина ему изменяет. Он доверился Неизвестному, который шантажировал его. Убеждена, что Арбенин по-настоящему не уважал Нину, иначе бы он не поверил обозленному Неизвестному. Он унизил свою жену ревностью и конечно же унизил этим чувством и самого себя. Из ревности люди часто калечат жизнь и себе и другим. Но я думаю, что вам еще рано об этом думать.

— Почему? — воскликнул Навяжский. — Мне, например, уже скоро будет пятнадцать лет. Когда мне сделается восемнадцать, я, возможно, выйду замуж.

— Не выйдешь замуж, а женишься, — поправила его Маруся Мошкович.

— Ну женюсь. Почему же мне рано думать? Лучше обдумать все заранее.

— А ты уверен, что будешь ревновать? — спросила Любовь Аркадьевна.

— Не знаю, — ответил Навяжский. — Но если ревнует такой человек, как народный артист Юрьев, то мне сам бог велел.

— Ревнует не Юрьев, а герой пьесы, которого он играет, — поправил Лебедев.

— Все равно. Ревнует умный, образованный человек; значит, мне образование тоже не поможет.

— Арбенин не учился в нашей школе, — сказал Розенберг. — И самое главное, он не читал Лермонтова и вполне мог не знать, что собой представляет это страшное чувство. Я убежден, что, если бы Арбенин учился в нашей школе и ему бы преподавала наша Мария Германовна, он никогда бы не стал ревновать и никакая баронесса и никакой Неизвестный не смутили бы его покой.

— И вот что я вам скажу, — заявил Старицкий, — давайте купим по порции земляничного мороженого и съедим его за здоровье Михаила Юрьевича Лермонтова, пока не закрыли буфет.

Был день Первого мая, и мы всем классом пошли на первомайскую демонстрацию. Все были одеты по-весеннему, у всех на пальто были прицеплены красные бантики. Улицы были залиты солнцем, наполнены медью оркестров, звенели песнями, пестрели знаменами и флагами. На всех домах висели транспаранты, кричали лозунги, покачивались гирлянды разноцветных лампочек.