Слава Харченко: Грибы-инопланетяне

Чеченцы за это до сих пор с нами воюют. А крымские татары, когда в 1989 году вернулись в Крым, увидели все занятым и начали борьбу за место под солнцем. Строят без спроса магазинчики, ресторанчики, чайханы. Захватывают пляжи. Жарят шашлык и готовят плов отдыхающим.

Читал дневники символистов. Белого и Кузмина. У символистов постоянно болели зубы. От этого я захотел узнать, каково было качество стоматологии в начале двадцатого века? Были ли бор-машины? Использовали ли обезболивающие уколы? Удаляли ли нервы? Или рвали все подряд?

Теперь, когда я перечитываю Блока и Брюсова я думаю об их незавидной судьбе. Если у тебя плохие зубы, то уже к тридцати годам их вырвут. Если у тебя хорошие зубы, то они все равно будут болеть. Тут не до поэзии. Приходится лежать на диване под шерстяным одеялом с перевязанной челюстью. Полоскать зубы содой, ромашкой, зверобоем, шалфеем и надеяться, что боль утихнет. Если же боль не утихает, то какие тут стихи? Наверное, из-за зубных страданий символистов сменили футуристы. В воспоминаниях футуристов я информации о больных зубах не нашел. Там в основном о сбрасывании Пушкина с парохода современности. Я рад, что живу в двадцать первом веке – в веке борьбы с кариесом.

Во всем виноваты Бурлюки – Давид, Владимир и Николай. Они первые придумали не писать стихов, а устраивать акции. Ходить, греметь, читать лекции, дудеть, пыхтеть, непотребно ругаться, мычать, петь арии из оперетт, а стихи не декламировать.

Теперь все современные поэты поступают также. На сцене забивают гвозди в бревно, льют воду из чайника с высоты два метра в эмалированный таз, кричат в громкоговоритель, как на демонстрации, показывают публике кукиши и факи, устраивают альковные сцены, пишут манифесты, только стихи не читают.

Вообще я считаю, что самый гениальный поэт – Г.М, живущий в Казани. Он ничего не делает, только пишет стихи. В наше время это мужественный поступок.

Оказывается, у Маяковского кофта была не желтая, а оранжевая. И не оранжевая вовсе, а полосатая. Когда все футуристы со сцены мяукали, блеяли и мычали, Маяковский в цилиндре читал стихи, но ранние. Еще не блеял Хлебников, но его было плохо слышно из-за неразборчивой дикции.

Когда я ем желтого полосатика и запиваю его пивом Миллер, то вспоминаю Маяковского и Лилю Брик. Мне кажется, что Маяковский – это желтый полосатик, а Лиля Брик – баклашка пива.

Лолиту я прочел в двадцать лет и меня ничего не удивило. Но сейчас мне тридцать восемь и я поражен, что Гумберт Гумберт ничем не болел. Каждый мужчина средних лет скажет, что у него есть одна-две неизлечимых болезни, избавиться от которых можно только с помощью смерти. Гумберт Гумберт же спокойно управляется с Лолитой, с мамой Лолиты, ездит на автомобиле по всей Америке, ночует в занюханных отелях и хоть бы хны. Хоть бы кашель или температура, я уж не говорю про более серьезные патологии, вызванные бурной сексуальной жизнью. А ведь в фильме Джереми Айронсу 50 лет, но в принципе могло быть и тридцать, потому что Лолите двенадцать.

В тридцать лет болезней может и не быть, но все равно как-то не верится.

Для толстого человека самое неудобное – встретиться с приятелем, которого он не видел десять лет. Во-первых, сам не хочешь показывать, насколько ты растолстел по сравнению с десятилетней давностью. А во-вторых, встретивший друг, не веря, что ты – это ты, начинает аккуратно расспрашивать тебя: «Не пьешь ли ты пиво, не ешь ли ты на ночь, не бросил ли ты заниматься футболом?». А так как ты ничего этого не сделал, то ощущать на себе вопрошающие взгляды давнего приятеля невозможно. Вообще, кажется, что вся беседа с ним – это постоянное желание обойти подводные камни. Чем старательнее друг их избегает, тем больше ты понимаешь свою ущербность.

Когда я похудею, я обойду всех своих друзей. Они будут кричать: «О, ты похудел, Слава! Как ты это сделал!» А я буду только с превосходством улыбаться и ковыряться в зубах спичкой, как какой-нибудь забытый мною киногерой. Потом я наберу полную бейсболку черешни и буду есть её на глазах мировой общественности. Чтобы она запомнила меня такого бледного-бледного, выбившегося в худые из толстых под шрапнелью насмешек и унижений.

И не важно, что через полгода я верну свой былой вес, но все будут знать, что я мог, я старался, я страдал.