Ольга Шипилова-Тамайо - Владивосток и другие мужчины

А Эйфелева башня повторяла оргастические пляски своих ярких вспышек каждый вечерний час до полуночи, не давая дочери Владивостока подумать ни о ком другом, кроме Парижа. Из-за этих огней она даже хотела остаться с ним! Навсегда.

«Я влюблён в тебя, ты – что-то особенное в этом мире! Не уезжай! Нам будет хорошо вдвоём в квартирке на улице Коленкур», – отражал Париж отблески эйфелевых вспышек в глазах.

Она в ответ кусала его губы в поцелуе. «Останемся ли мы влюблёнными друг в друга, когда иссякнет сладость расставания и возвращения? Когда ты перестанешь быть тем Парижем, который существует для меня где-то на этой планете. Когда станешь просто моим домом. И я непременно начну думать – ах, почему у моего дорогого Парижа всё не так хорошо, как в доме отца, Владивостока?» – вслух она это не произносила. Зачем? Ему ведь так нравились её сладко-солёные поцелуйные укусы. И потом, Париж ведь всегда мог воплотить в реальность свою мечту юности – приехать во Владивосток по Транссибирской магистрали, самой длинной на этой планете.

Когда дочь Владивостока оставалась в родном городе между путешествиями, бархатными, но цепкими руками её мучила ностальгия. Иногда луч тоски прорезал пространство на юго-восток – в такие моменты она скучала по кому-то и очень хотела увидеться опять с кем-то. А порой стонущие мысли устремлялись на запад. И тогда она жутко желала прильнуть к чьим-то губам, кого-то обнять или полюбоваться чьей-то улыбкой.

Владивосток замечал ностальгические мучения дочери. И старался сделать всё, чтобы она почувствовала счастье. Через бухту Золотой Рог и на остров Русский он перекинул изящные подвесные мосты. Не хуже, чем у Токио-сана! Радушно распахивал для неё двери многочисленных корейских едален, где жгучий красный перец творил страсть в любом блюде. Как у Сеула-соседа! Научился выпекать ароматные бельгийские вафли и стал подавать их во всех своих кофейнях. Прямо-таки в манере Брюсселя-друга! Даже Эмира Кустурицу завлёк по весне к себе с концертом. И столкнул с ним свою дочь нос к носу на улице Пограничной в её любимом баре. Опередил Белграда-брата! А на Орлиной сопке отныне переливалась огнями телевышка. Днем она ни на что не претендовала. Зато во тьме могла дать фору Эйфелевой башне – владивостокские огни бывали разноцветными и бегали по телевышке всю ночь, а не дразнили созерцателей пятиминутными порциями раз в вечерний час. Ну, вот тебе – как у Парижа-любовника! И даже больше.

«Это мой Город!» – на время обретала мир в душе дочь Владивостока. Но в этом мире всё равно кого-то не хватало ей. Поэтому лёгкая грусть порой охватывала её, наблюдавшую, как горизонт тонко разграничивал шумную синеву моря и молчаливую синеву неба.

Из горизонта однажды и пришёл Он. Вернее, прикатил под парусом на буерной яхте, когда прочный лёд обезмолвил море. Она пришла на марину «Семь футов» полюбоваться заснувшим Амурским заливом. Но совсем забыла об этом, увидев, как он сходит с буера! Его лицом всё ещё владела страсть. Страсть приручения дикого ветра – это было видно, когда он поравнялся с ней. Очарованная, она поскользнулась. Прямо на застывших до весны гребнях прибоя. А он ловко подхватил её и не дал упасть. И тут море вырвалось из-подо льда, начало то волноваться и буйствовать, то штилевать и зеркалить! – в его синих лучистых глазах. Сразу, как только он проник в её глаза.

«Сын Владивостока», – представился он, сияя счастливой улыбкой. «Дочь Владивостока», – ответила она, уже чувствуя себя в одной с ним лодке, качающейся где-то на глади залива Петра Великого. То, что отца обоих звали Владивосток, не значило ровным счетом ничего, по счастью, кроме родства душевного.

До встречи с ней он познал много женщин, от Находки до Барселоны, от Гаваны до Джакарты. Имена некоторых и названия их городов он даже не мог вспомнить. Утратила его память и сладость вкуса их кожи разных оттенков, от бело-сливочного до черно-шоколадного (амнезия – неизменное наказание тех мужчин, кто пробует слишком многих). Между тем, ещё будучи курсантом морского училища и вернувшись из своего первого кругосветного плавания, сын Владивостока уже твёрдо знал – её он встретит в родном городе.

Так же, как и дочь Владивостока, его сын чувствовал себя особенным, дыша целым Тихим океаном. Его кровь помнила кодекс чести петербургских морских офицеров, лихую казачью джигитовку и весёлые украинские колядки. Смеяться он привык громко и по-настоящему, разговаривал хоть и на чистом русском, но так быстро, что приезжие его не сразу понимали. Сыну Владивостока всё время хотелось куда-то плыть, лететь, взбираться, выходить за рамки, придумывать новые бизнесы, творить «фишки», сходить с ума в своих рок-барах с бас-гитарой в руках.