Варвара Карбовская: Он и она

– Не нужна ты мне! Надоела, опротивела хуже горькой редьки.

– Но ведь я – твоя. Куда же мне деваться?

– Хоть в тартарары.

Иначе они между собой не разговаривали.

Все дело в том, что они не уживались, он и она. Встречались периодически и с каждым годом все реже и реже. Кто был в этом виноват? Только не она, верная и правдивая, всегда готовая следовать за ним повсюду. Виноват, разумеется, был он. А ведь в молодости он и шага не делал, не посоветовавшись с ней. Теперь же он буквально издевался над ней и с удовольствием публично отрекся бы от нее, если бы не побоялся общественного порицания.

Впервые она вошла в его жизнь, когда его звали Боба и ему было три года. Он стащил со стола пирожное, его выдали перемазанные кремом губы. Мать воскликнула с огорчением:

– Совесть-то у тебя есть?

Боба засопел, захлюпал и, не понимая вопроса, все же счел за лучшее дать утвердительный ответ:

– Конечно, есть у меня совесть.

С тех пор так они и стали жить вместе: Боба, который превратился сперва в Борю, а затем в Бориса Михайловича Четверкина, и его Совесть. Было время, когда он гордился ею, как гордятся молодой женой – красавицей, умницей с высшим образованием. Тогда он любил повторять:

– Я – человек с чистой совестью.

А потом она начала его тяготить. Не то чтобы с чистоты потянуло на грязцу, но просто он почувствовал – их дороги расходятся. Его прельщала жизнь гладкая и сладкая, как кисель в тарелке, чтоб дома было сладко, а на работе гладко. И чтоб никаких беспокойных новшеств (новшества в виде пылесоса и щетки для мытья спины он признавал только в личном быту). А Совесть нет-нет да и толкнет его в бок:

– Боба, а Боба, а ведь ты в молодости не такой был.

– Да ну тебя! Какой же я был, по-твоему?

– Честный, кипучий, горячий.

– Ну, а теперь остыл. А в нечестности ты меня упрекнуть не можешь. И вообще катись от меня.

Особенно обострились у них отношения года три тому назад. Да, да, документально проверено, именно в это время. В связи с назначением на новую должность (между прочим в вышестоящем учреждении сказано было примерно так: «Назначим пока Четверкина…») он почувствовал себя умнее и одареннее все и даже стал считать, что судьба завода целиком в его, четверкинских, руках. И хотя это было не так, но кое-что действительно находилось в его руках.

Вот, например, двое молодых слесарей-инструментальщиков пришли к главному инженеру Борису Михайловичу Четверкину узнать о судьбе их изобретения. Они, как положено, сперва сдали свое детище в БРИЗ. Оно. было разработано технически грамотно и доказывало черным по белому, что внедрение его в производство высвободит рабочую силу и сбережет государству по крайней мере полмиллиона рублей в год. Начальник бюро рационализации и изобретательства уверил их, что за ним дело не станет, но добавил:

– Лишь бы Четверкин не замариновал, у него совести хватит.

Детище прошло все инстанции и теперь вопрос – жить ему или не жить – зависел от Четверкина.

Борис Михайлович приветливо побеседовал с новаторами, заверил их, что даст делу ход, а когда они, окрыленные надеждой, ушли, зевнул и пихнул папку в стол.

– Очередной бред. Успеется.

Он назвал это очередным бредом потому, что только себя считал способным мыслить. А для новаторов это был кусочек сердца, который они оставили в картонной папке с тесемочками. И они приходили снова и снова. И каждый раз Четверкин поучительно говорил, что поспешишь – людей насмешишь и це дило трэба разжувати.

В конце концов изобретатели не выдержали.

– Да уж вы целый год жуете! Совести у вас нет, товарищ Четверкин.

Вот тут-то она и появилась, скромная и даже робкая, как малозаметная, но честная жена при муже с большой фанаберией.

– Боба, а, Боба, как же это так получается?

– Ко мне посторонним вход воспрещен! – огрызнулся Четверкин.

– Уж теперь я и посторонняя? Смотри, при ком-нибудь постороннем этак не обмолвись, а то бессовестным назовут.

Четверкин взял грубый тон:

– Чего еще надо?

– Напомнить тебе, что ты меня совсем потерял.

– Не ощущаю скорби от потери, – высокомерно сказал Четверкин.

– Ты не ощущаешь, а людям мое отсутствие заметно. Так и говорят: у Четверкина совести нет.

– Кто это говорит? – с живостью спросил Четверкин, потому что люди даже и бессовестные всегда интересуются тем, что о них говорят.

– Мало ли кто, – уклончиво сказала Совесть. – Кто видит, как ты в «свои козыри» передергиваешь, тот и говорит.