Герман Кант - Рассказы

Поздние часы приема в официальных инстанциях задуманы для таких трудящихся, как я, однако скамьи были заняты в основном гражданами куда более старого образца. Но как старые, так и молодые уставились на меня словно на непрошеного гостя, что вламывается в некое общество и подрывает его накрепко замкнутые круги. К тому же, видимо, все ждали от меня чего-то еще кроме приветствия, а поскольку я ничего такого не изрек, какой-то пожилой человек сказал мне:

— Вы должны спросить, кто здесь последний.

Я послушно осведомился, и старик ответил:

— Я!

Он явно был горд тем, что дал мне указание и сумел в односложном слове выразить полное удовлетворение. Он больше не последний, теперь последний — я, и я задавался вопросом, не надо ли написать крупными буквами: «Последний — я, я — последний».

Однако из дальнейших разговоров я понял, что принят в их круг, а еще некогда в школе мне говорили о симметрии круга. В нем нет ни начала, ни конца и, стало быть, ничего первого или последнего, что мне очень нравилось.

Воспоминание это успокоило меня, и я понял, что преувеличиваю, считая, что в зале жизнь оказывается в застое. Ведь жизнь твоя не ограничена этим залом, и занят ты не только делом, с которым пришел сюда. Ожидание — это лишь часть твоей жизни.

Впрочем, я ведь по доброй воле отправился в отдел прописки и присоединился к заявителям, дабы оказать дружескую услугу; в отличие от кое-кого из сотоварищей по ожиданию, я пришел с совершенно ясным делом, которое требовало лишь регистрации. Здесь заботились о порядке, а порядок должен быть.

Осмыслив все это, я расслабился и ничуть не испугался, когда раздалось какое-то странное урчание и на стекле ящичка над дверью засветилась бледная надпись: «Следующий, пожалуйста!»

Ожидавшие, правда, либо болтали о пустяках, либо в который раз перечитывали не слишком-то информативную газету, либо — словно обидевшись — пялились куда-то в пространство, однако, главным образом, как теперь выяснилось, все готовились услышать сигнал. Я обратил внимание: не каждый прервал свое затянувшееся занятие и поднял голову, чтобы понять, кто же будет следующий, Следующий, следующий, однако совсем уж не проводить взглядом входившего в кабинет не мог никто. Взгляды одних непритворно говорили о желании знать, что заставило их ближнего перешагнуть порог канцелярии, другие взгляды, скорее полувзгляды, а то, пожалуй, и четвертьвзгляды, блюли последовательность: если это следующий, то когда же моя очередь?

Но как только закрылась дверь в канцелярию, снова наросло напряжение, возникающее из ситуации, в которой человеку оставаться не хочется. Тут даже появление новых посетителей давало лишь слабую разрядку. Кто теперь приходил, не менял ничего в расстоянии между своим местом в очереди и местом следующего под светящимся табло.

Я, правда, смотрел на вошедшую после меня женщину с повышенным интересом, так как только благодаря ей я был окончательно включен в процесс продвижения посетителей. Теперь я не просто следую, как последний за движущейся очередью, теперь меня будут еще и подталкивать.

Вошедшая была, казалось, хорошо знакома с организационными формами ожидания. Она окинула всех нас, стоявших до нее, взглядом, пересчитала наше число в минуты, из минут вычислила часы, и когда уголки ее губ опустились, стало ясно: для нее слишком долго.

К тому же в тоне, каким она задала ожидаемый вопрос, слышалось неудовольствие, и я ершисто подумал: «Да милейшая, мы хочешь не хочешь все должны пройти!» Однако мое чистосердечное признание в том, что я последний, вряд ли звучало ершисто. Иначе моя сменщица еще подумала бы, прежде чем обратиться ко мне со своим наглым требованием, а она сразу же выложила его, облачив в форму вопроса:

— Простите, вы не пропустите меня?

Не всегда удается сделать хорошую мину при плохой игре и не всегда удается построить вопрос так, чтобы из настоятельного требования он превратился в вежливую просьбу. Это был как раз такой случай, и сообразно с ним я спросил:

— А почему, собственно?

Связано с художественной самодеятельностью, ответила посетительница, только теперь, казалось, заметив, что все присутствующие принимают участие в нашем разговоре. Какое она на то имела право, не знаю, но взглядом и жестами она сумела внушить нашим сотоварищам по ожиданию, что я единственный в зале, кому, несмотря на столь исчерпывающее объяснение, требуется еще что-то. Она потянула меня в глубь эркера, в котором я сидел, и заговорила со мной, как говорят с больными: