Евгений Дубровин: Урал улыбается

Когда бабушка вернулась из очередного рейса в магазин, она с трудом протиснулась в дверь: число ее помощников возросло еще человек на пятнадцать. Посреди избы Зойка с «Мишей, спаси меня!» и две другие незнакомые пары под гармонь выдавали гибрид твиста с заморозовской топотухой.

После танца тракторист Петя хотел бить Филю-гармониста. Да Нефедьев-сын так сдавил его в объятиях, что конфликт исчерпался сам собой. Однако Зойка еще долго визжала.

За шумом никто не слыхал, как во двор въехал самосвал и сбросил у сарая большую кучу ровно распиленных чурок.

Шоферу долго пришлось стучаться в окно:

— Бабушка, иди распишись.

Бабушка вышла во двор и обомлела:

— Пиленые дрова, что ли?

— Пенсионерам всем так возим.

Бабушка бросилась к гостям:

— Дрова-то пиленые. Может, переколоть их тогда?

Но очнувшийся от тяжелого сна двоюродный внук ее, Вася, сказал:

— В один день и пилить, и рубить — поясница отстанет. Ты уж, бабушка Клепа, пригласи нас в другой раз.

И вся компания, высыпав на улицу, грянула оптимистическую:

— Бабушка Клепа гуляет! — говорили в селе.

— Ходы будем записывать? — спросил он.

— Мне все равно, — сказал я.

— Ваши черные, — сказал он. — Мой ход…

— Черные так черные.

Он сходил пешкой. Я тоже пешкой. Он многозначительно потянулся к слону.

— Ход, который в начале века привел Ласкера к поражению, — сказал я.

Его рука повисла над конем.

— Алехин так не делал, — заметил я.

Он задумался.

Потом я ему объяснил, что гроссмейстер Котов никогда третьим ходом не двигал ферзя.

— Касабланка из-за этого лишился шахматной короны, — напомнил ему я, когда он решил с черной клетки переставить пешку на белую.

— Капабланка, — поправил он и сдался. — Еще партию?

— Все равно, — сказал я, так как мне действительно было все равно: я не умел играть в шахматы. Единственное, что меня связывало с ними, это прочитанные книги о великих игроках.

На действительность нашу Фома осерчал,

Пишет жалобы нынче без счету.

Дело в том, что повсюду он должность искал,

А ему предлагали… работу!

Нет ничего яснее в мире,

Чем то, что дважды два — четыре!

Но мне твердят о том раз двадцать,

А затвердив, долбят опять…

И начинает вдруг казаться,

Что дважды два в итоге… пять.

Ведь если было бы — четыре,

Зачем так долго убеждать?!

Он не топил, не сообщал,

Весь от усердья в мыле…

Он просто-напросто молчал,

Когда при нем топили.

В докладе смысла маловато,

Не видно логики в словах…

И привели тогда цитату

В кавычках, словно в кандалах!

— Довольно! Терпеть больше нельзя! — вскричал председатель колхоза. — Никакой пощады расхитителям народного добра! Готовь проект постановления, сегодня же соберем членов правления и обсудим этот вопрос.

— Да я вот тут уже кое-что набросал, — откликнулся заместитель председателя.

— А ну прочти.

— «За кражу колхозного зерна в количестве более 10 тонн, за халатное отношение к своим служебным обязанностям и систематическое появление на работе в нетрезвом состоянии кладовщику колхоза «Урал» Хурматуллину объявить строгий выговор и снять его с занимаемой должности».

— Точно. Хорошо написано. Пора уж нам расстаться с этим жуликом.

— Что ж, тогда я пошлю бабку Хамиду за членами правления.

— Пошли, пошли… Пусть немедленно соберутся и решим вопрос без отлагательств. Ну-ка, дай сюда свой проект. Коль уж выносим дело на правление, решение должно быть сформулировано так, чтобы и комар носа не подточил… Тэ-эк… Тэ-эк… Раз снимаем с должности, надо ли еще лепить строгача? Ограничимся простым выговором.