Зальция Ландман - Еврейское остроумие

Возникает вопрос: мог ли в сохранившихся еврейских группах возникнуть анекдот подобного рода, и если мог, то где?

Первым делом приходит в голову Советская Россия. Царская империя с ее сомнительным социальным и политическим состоянием, еврейскими погромами и с многочисленными центрами специфически еврейского образования была идеальной питательной средой для еврейского анекдота.

Русская революция временно упразднила — почти полностью — еврейское остроумие. Наконец-то появилась возможность свободной деятельности! Появилась надежда сделать жизнь счастливой!

Когда революция осталась позади, анекдот снова поднял голову. Кстати, не только у евреев. В 20-х годах вся литература России определенно пропитана остроумием. Ведь революционеры обещали — и самим себе, и народу, — что с ликвидацией классовых различий произойдет полное изменение человеческой натуры и в обществе воцарится райская идиллия. Разочарование нашло выход в остроумии, в анекдоте. Катаев, Ильф и Петров, Зощенко — вот имена, с которыми связана эта форма остроумия.

По всей очевидности, не случайно, что именно еврей по имени Илья Эренбург в своем романе "Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца" наиболее остроумно и наиболее горько показал расхождение между революционными лозунгами и послереволюционной действительностью. Причем показал на примере бедного портного с талмудически вышколенным умом и с хасидски пламенным сердцем, на примере одного из тех, кого одинаково стремились истребить и послереволюционная Россия, и капиталистическое зарубежье.

Сталинская эра быстро положила конец как еврейскому, так и нееврейскому анекдоту в России. На смену идеалистическим ожиданиям пришла стремительная индустриализация, проходившая в атмосфере мелкобуржуазного бюрократизма и фанатического национализма. Тем, кто еще лелеял прежние мечты, новая действительность, естественно, давала немало поводов для остроумия. Но после того как партия с ее постоянно меняющимися лозунгами превратилась в единственно разрешенную церковь, анекдоты были запрещены. Острословы теперь были обречены на молчание, на заключение или даже на смерть.

К этому нужно добавить, что государство запретило евреям изучать их традиционную письменность. Свою роль тут сыграл отчасти антирелигиозный курс нового режима, отчасти — вновь поднявший голову примитивный антисемитизм, который как был, так и остался "традицией" с царских времен, а теперь, благодаря антисемитским памфлетам еврея-выкреста Карла Маркса, получил дополнительное подкрепление и оправдание. Если советским евреям и хватало мужества рассказывать о своих невзгодах в форме анекдотов, то в анекдотах этих теперь отсутствовала утонченная талмудическая отточенность. Еврейский анекдот Советской России — если он вообще появлялся — в содержательном плане мог быть более глубоким, чем анекдоты других недовольных. Ибо недовольство евреев питалось не только общей атмосферой: оно связано было и с их тысячелетними мессианскими мечтами, на осуществление которых им, казалось, дала надежду революция. Впрочем, формально еврейский анекдот едва ли продвинулся дальше, чем анекдот других переднеазиатских по духу народов на советском пространстве. Поэтому нельзя считать случайностью, что новый советский анекдот связан был в большей степени не с еврейским, а с армянским мироощущением и был поднят на пьедестал несуществующим Армянским радио.

Если говорить о сегодняшней Центральной Европе, то от жалких остатков еврейства, сохранившихся после Холокоста, ждать возрождения еврейского анекдота было бы большим оптимизмом.

А Франция? Там с самого начала дело обстояло по-другому. Вместе с другими бесправными группами и сословиями евреи получили гражданские права благодаря Французской революции. Идеалы революции — справедливость и социальное равенство — не вступали в противоречие с идеалами библейских пророков. Более того, они представляли собой секуляризованную форму тех же целей (то же самое можно сказать и об идеалах русской революции). Чтобы приспособиться к такому буржуазному миру, евреям не пришлось предавать собственные традиции. Для этого им не нужно было креститься или исповедовать романтически антигуманные идеи, как в Германии. Ни антисемитский процесс Дрейфуса на рубеже XIX и XX веков, ни пронацистское правительство Виши не могут служить аргументами, которые опровергали бы предыдущее утверждение: ведь оба они не соответствовали духовно-моральным требованиям послереволюционной Франции.