Владимир Шинкарев - Максим и Федор

Утро дымное; но не в том смысле, что накурено, нет. Ранние косые лучи играют на бутылках, как в аквариуме, и все белое кажется перламутровым, дымным. Ну не прекрасно ли бывает еще и утро. Перламутра перла муть. Не пива, а кофе надо побольше и ходить, удивляться.

Петр встал, поднял с пола ватник и, не зная, куда поло жить его, не в силах думать над этим вопросом, бросил.

Взял стакан, поклацал по нему зубами.

В каждый момент случалось очень многое, слишком неумес тно отточены сделались чувства. Взявшись за ватник, Петр на чал более гнуть Бог знает как далеко идущую линию поведения - не выдержал, изнемог, бросил. И за пиво взялся так же вложив все свои чаянья со стоном глянул в глубокую муть, поднес к губам, приник поцелуем.

Пиво казалось очень густым и даже как будто не жидким, сразу устал пить.

-- Вон вода в банке, - сказал Максим.

Петр пошатался туда-сюда, выпил воду.

-- Слышь, Максим, мне вроде в военкомат надо; свиде тельство мобилизации приписное... Предписательство...

-- Вали, вали.

Петр тотчас же повернулся и вывалил на улицу.

. .

Пройдя метров двести, он остановился и внимательно ог лядел небо. Не вышла, видно, жизнь. Поломатая. Все насмарку. Псу под хвост. Петр засмеялся - непонятно, почему это с та ким удовольствием, этак игриво, да откуда такая мысль сей час?

Грустно и легко. Не выпить ли кофе? Нет, здесь только из бака пойло по двадцати двум копейкам. Надо пожрать, кста ти. Или домой? Домой.

47

. .

Как счастливы первые полчаса дома - сидишь, ешь один, читаешь какое-нибудь чтиво, хоть "Литературную газету". Ни чего не случается, ничего не воспринимаешь. Плата за отсутс твие получаса жизни - всего ерунда, не больше рубля - худо ли?

Петр накрыл грязную посуду тряпкой, что подвернулась под руку, лег на диван. Оглядел книги, покурил. Встал, пос лонялся. Включил магнитофон, и хоть тотчас же выключил, нер вный Эллингтон успел все испоганить.

Петр очнулся второй раз за утро, того и гляди снова че ловечки в кулак полезут. Нужно начинать день сначала. Или ложиться спать.

Нудное, суетливое беспокойство за судьбу дня! - что-то надо ведь сделать, хоть кофе нажраться, хоть что.

Нужно остановить эту расслабленность и для начала спо койно, не торопясь, прочитать наконец "Плавание" Бодлера ни разу в жизни, ей Богу, не нашлось для этого свободного времени. И если не сейчас, то никогда не найдется из-за этой же расслабленности.

"Для отрока, в ночи глядящего эстампы, За каждым валом - даль, за каждой далью - вал. Как этот мир велик в лучах рабочей лампы! Ах, в памяти очах - как бесконечно мал. В один ненастный день, в тоске нечеловечьей, Не вынеся тягот под скрежет якорей...

С первых же строк Петр почувствовал, что это то, что эти строки он будет знать наизусть - и они будут спасать его и в автобусных трясках, и под жуткими лампами дневного света на работе, однако, не дочитав и до половины, заложил спичкой и сунул в портфель - не то! Стихи прекрасные, но быстрее же, быстрее, некогда тратить время на стихи. Что же сделать?

Пыль медленно клубилась на фоне окна. Казалось, что смотришь в окно, на голубей, на заборы как на волшебное дол гожданное кино.

В Эрмитаж? В Эрмитаж...

Петр в оцепенении усмехнулся - давно ль был в Эрмитаже, давно ль слушал спор восторга со скукой перед любимым порт ретом? Портретом Иоремиаса Деккера. Скука говорила: "О! Как обрыдло! Одни переработанные отходы - сколько же их просеи вать?"

Восторг говорил своей супруге: "Оставь меня, хоть на час. Не навязывай свое проклятое новое, я все еще жив!"

Нет, Эрмитаж требует согласия с самим собой. А все ос тальное? Как нудно предчувствовать лучшую участь! Ну неужели для этой жизни родится человек, где хочется быть серьезным и торжественным, а никогда, ни в одну минуту не достичь этого, хоть дразнит, маячит где-то рядом!

Или это я один такой? Или я не могу никого полюбить?

. .

Петр, как и давеча, именно вывалился на улицу, в нос тальгическое и бесплодное забытье. Присев на скамейку, он сунул руку в карман и погрузил в крошево табака, скопившего ся там. Казалось, что погружаешь руку в теплый песок, нет в теплую морскую воду, когда еще чуть пьян от купания.

А песок? Мокрый песок, медленно застывающий в башни, в страшные башни, как у Антонио Гауди. Далеко-далеко. И такое

48

же уменьшающееся солнце.

Петр зачерпнул горстку табаку и взмахнул рукой. Веер коричневой пыли, как тогда из окна.

Голуби поднялись в воздух, но тут же опустились, думая, что им кинули что-то поесть. Кыш, голуби, кыш!