Александр Кондратьев - Острова блаженных

Леша сидел за второй партой в первом ряду у окна. Тяжелая пыльная занавеска была сдвинута в сторону. Леша ощущал неприятный запах старости, исходящий от серой ткани. Занавеска отлично справлялась со своей тюремной ролью: она стояла между этими маленькими людьми, полными жизни и энергии, и свободной радостью солнечного дня. И пусть сейчас она и не крала у детей солнечный свет, не гасила дыхание ветра, наполненное сладкими весенними запахами, – даже эти дары преподносились как бы с издевкой и только подчеркивали, чего все лишились.

Солнце расчертило парту, которую он делил с Сашей, на четыре неравных участка, подтверждая метафору заточения. Между ними границами пролегли полоски тени. Самый большой участок света достался Леше, и все его нехитрые школьные вещи принимали солнечные ванны: пенал с гоночной машинкой, линейка, учебник по алгебре, тонкая тетрадь в клетку и дневник. Дневник и тетрадь были раскрыты, и в них красными чернилами была выведена одна и та же оценка – «двойка». Дневник чуть-чуть выходил из световой зоны, и край его лежал в тени, будто бы стыдился того, что в нем было начертано.

В солнечном свете все было нестерпимо четким, и «двойка» алела на ослепительно белой бумаге, как подпись на дьявольском договоре о продаже души. Леша знал, что дома его ждут большие неприятности, но его это заботило мало. Он только смотрел на Людмилу Николаевну, директора школы, по совместительству – преподавательницу алгебры и геометрии, и размышлял о разнице между детьми и взрослыми. Он не злился на нее, ему было немного жаль эту злую, одинокую, никому не нужную женщину. Леша не знал, есть ли у нее семья, дети, домашние животные – хоть кто-то, с кем можно поделиться крупицами того безграничного запаса добра, что до поры скрыт в сокровищницах наших сердец. Мальчик точно знал другое – Людмила Николаевна глубоко несчастлива. Не могут счастливые люди огорчать других, оценивая их труды «двойками».

Все обстановка кабинета с этими тяжелыми пыльными занавесками, с этой доской с белыми меловыми разводами, с нелепой раковиной и влажной рваной тряпкой в ней, с перевернутыми стульями на задних партах, – все кричало о безнадеге, одиночестве, тоске и заточении. В таких местах рождаются мысли о том, что жизнь – это заключение и наши души этапируют из одной тюрьмы в другую.

Леша, пропуская невнятное бормотание Людмилы Николаевны о многочленах, все глядел на «двойку» и думал о том, как бы она больно задела его пару месяцев назад. Как черным лебедем вклинилась в его мысли, поселилась в голове, отравляя существование. Как мысли возвращались бы к этой «двойке» снова и снова, как будто бы это не «двойка», а больной зуб.

Сейчас все было иначе. Голова Леши была занята совсем другим – тем, чем и должна быть занята голова пятнадцатилетнего мальчика, – любовью.

Подростковая любовь – вещь совершенно особенная. Никто так и не сформулировал определение любви, которое могло бы в равной степени удовлетворить всех, кто испытывал (или думал, что испытывает) это загадочное чувство к ближнему. Как бы там ни было, подростковая любовь далека от возвышенных чувств, потому что являет собой хитросплетение гормонов, юношеского максимализма, желания самоутвердиться. Подростки, конечно же, максималистично с этим не согласятся.

Первая любовь – дверка в желанный мир взрослых, сладкий запретный плод. Но в ней, к ее чести, зачастую гораздо больше искренности и чистоты, чем в отношениях взрослых людей. Если есть в мире волшебство, магия, то она сродни музыке, и люди способны услышать эту особую музыку – звон волшебных колокольчиков – только в юности, когда душа молода, когда молоды чувства и не скопилась еще усталость от людей и вечного повторения.

Искусство рождается из желания приукрасить действительность, любовь – из желания выжить в этой действительности. Любовь – графический редактор бытия, скрывающий и пыльную тюремную занавеску, и влажную рваную тряпку, и кроваво-красную «двойку».

Леша влюбился в одноклассницу. Ее звали Таня. Красивая высокая девочка с длинными русыми волосами и хитрыми глазками, как у лисички. Таня была новенькой – перешла в Лешину школу только в этом году. Они начали дружить еще в сентябре, когда первый звонок отсек их от летней свободы. Сейчас за окном властвовал май, приближались летние каникулы. Правда, впереди маячил недобрый призрак экзаменов – «на аттестат зрелости», как их почему-то называли учителя. Насколько Леша понимал, эти экзамены – пустая формальность, потому что никто из его знакомых после окончания девятого класса не собирался идти в колледж или в техникум. Еще один репрессивный механизм взрослых, поработивших детей.