Виталий Рожков - Сундучок бабушки Нины. Сказ третий. Мифы и легенды

Ах, да:

«Едят ли кошки мошек… едят ли мошки кошек…»

А это, после встречи с Чеширским Котом, постоянно исчезающим прямо перед глазами удивлённой девочки, просто шедеврально:

«Бывают на свете коты без улыбок, но чтобы улыбка без кота…»

Пальцы мои уже были готовы разжаться. Но сдаваться какому-то, пусть даже четырежды ураганному, ветру я совсем не собирался. Подумаешь, словно пушинки поднимал пятипудовые камни. Я-то не камень ведь.

– Врёшь, не возьмёшь! – громко ему крикнул, но голос мой был совсем не слышен.

Прошло всего лишь мгновение и он как пёрышко подхватил меня, унеся под самые небеса. Обычно, признаюсь, до самой крупной дрожи боюсь высоты. И вдруг вовсе позабыл об этом. Чем выше поднимался, тем мне всё смешнее и смешнее становилось. Отчего, до сих пор понять не могу. Лечу себе лечу и вспоминаю знаменитую «пыхтелку» затейника Виннни Пуха, которую он пел, вися в воздухе перед пчелиным ульем на воздушном шарике, подаренным добродушным Пятачком:

«Я тучка, тучка, тучка, а вовсе не медведь. А как приятно тучке по небу лететь. А в синем, синем небе порядок и уют. Поэтому все тучки так весело поют».

А ветер всё уносил меня куда-то. Лечу себе лечу и вдруг вспомнил про Мэри Поппинс, летящую на зонтике. И так стало на душе прекрасно сразу. Ведь когда-то и ко мне прилетала эта легендарная няня. Сколько длился полёт, никогда не отвечу. Не засекал время вовсе. Да и захотел бы, всё равно бы не смог. Часы не ношу, не любят они меня. А телефон сотовый с собой не взял. Не любит бабуля излишеств всяких. Оказался я на прекрасном вечнозелёном острове. Точь-в-точь как Буян сказочный он был. Куда ни глянь, повсюду видимо-невидимо беседок всяких разных. А в них, под резными крышами, люди сидели да чаи распивали. Долго шёл, ноги так устали, что до сих болеть не перестали.

«Внучек, я здесь», – послышался с детства знакомый голос.

Гляжу, в самой красивой беседке сидят мои бабуля и дедуля за большим круглым столом, когда-то стоявшим в их комнате. А на нём: большой пузатый самовар, из трубы которого столбом не дым чёрный валил, а аромат лаванды, ландыша и левкоя; чашек с блюдцами было так много, что я даже поначалу растерялся; ложки лежали рядом с сахарницей; вазочки стояли с мёдом и вареньем; блинов была самая огромная куча из когда-либо виденных мною: и с маслом, и с мясом, и с икрой красной да чёрной, и с сёмгой, и со сгущёнкой.

Даже про вечное чаепитие безумного Шляпника, мартовского Зайца и Мышки Сони припомнилось. Несчастные со временем поссорились и с тех пор на часах вечно пять вечера. Время пить чай.

– Присаживайся, -улыбнувшись, сказала бабуля, – в ногах-то правды нет. Гостем самым дорогим будешь.

– Прыгай на лавку, Виташа, – вторил ей дедуля, – да ешь за обе щеки. Мы-то уже и смотреть на всё это не можем.

Я и не стал повторять просить. Наелся за милую душу.

– Ну, сказку новую хочешь услышать? – подмигнув правым глазом, спросила бабуля.

– Знаешь ведь, – ответил я с улыбкой,, -что очень, очень, приочень.

– Ну, хорошо, – начала бабуля, – расскажу я тебе про Бабу-Ягу, сестру её младшую Параскею, и братца их старшего Кощея Бессмертного. Садись поудобнее и внимательно слушай.

Она надела очки, взяла в руки пряжу и начала свой расссказ.1

Кое-кто верит, что Баба-Яга и Кощей Бессмертный когда-то были самыми обычными людьми, как и мы с тобой, внучек. Происходили они из кривичей, чьё племя жило в верховьях Западной Двины, Днепра и Волги, совсем недалеко от Киева. Баба-Яга тогда звалась Мирославой и, как все девы да бабы, вставала ни свет не заря и то на поле пропадала до глубокой ночи, то за скотиной ухаживала, то по дому прибиралась, то готовила, то пряжу пряла при свете лучины, то песни, для поднятия духа и быстрой работы, пела.

Она была писаной красавицей: черные глаза её проникали до самой души, льняные волосы ниспадали до пояса (она их каждое утро расчёсывала и заплетала в косы), яхонтовые губки так и просили поцеловать себя, чуть вздёрнутый носик как будто бы говорил «попробуй, обидь меня, свет клясть будешь», а немного лопоухие ушки могли слышать разговор соседей кривичей, дряговичей да радимичей. Парни за ней табунами бегали, но Мирослава на них даже и внимания не обращала. И всё потому, что очень любила сына младшего вождя их племени Родомила, голубоглазого крепыша Бойко. Да и сам парень души в девушке не чаял. Узнал про любовь их чистую Родомил и в капище Перуна- громовержца, который ему покровительствовал, отправился, дабы совета попросить. Сыну Сварога по душе была Милослава и он с радостью благословил брак её с Бойко, пообещав лично прибыть на свадьбу. Счастливый Родомил торжество назначил на Коляду (зимнее равноденствие), до которой было всего-навсего несколько дней и даже пригласить уже успел соседских вождей, Баломира из дряговичей и Балована из радимичей. Но свадьба так и не состоялась. И не потому, что Мирослава или Бойко вдруг взяли да и передумали. Или сам Родомил решил всё вспять повернуть, ослушавшись Перуна. Нет и ещё раз нет. Всё дело было в Велесе, брате громовержца. Желал он Милославу всей своей тёмной душою и каждую ночь являлся перед ней то в облике медведя, то златорогим оленем, то серым волком, а то и черноглазым красавцем, каждый раз предлагая несметные богатства взамен пылкой любви. Но девушка всегда ему отказывала. Но Велес никак не хотел сдаваться и продолжал наведываться к красавице. Дошло до того, что Милослава совсем спать перестала. Тогда отец её, славный Бакуня, Перуну на окаянного пожаловался и громовержец строго-настрого запретил брату являться к девушке. Затаил на него страшную обиду Велес, да только делать нечего было. Хоть и был чародеем, но супротив Перуна идти побоялся. Ведь тот был любимым сыном отца его, Сварога. Перестал совсем к Милославе приходить. Но думать о красавице дальше продолжил. Уж дюже сильно Милослава к нему в душу тёмную напала. Сам не приходил, а посланцев своих, волков да воронов, каждый день присылал. Снова пожаловался Перуну Бакуня и громовержец сказал брату своему: