Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

Третий сказал: «Все честные дела начинаются желанием, а случай их лишь исполняет. Мы знаем, сколь часто доблесть прославляется и там, где исход ее обманул и сокрушил ее усилия; также и злодеяния караются, даже если не достигают цели; неудачливая доблесть не теряет своего сияния, и славу доблести не перехватывает случайный успех. Ты убил мужа, Фортуна – тирана». Киприан отвечал ему, что в охраняемом замке он тщательно искал случая, благосклонного его замыслу, испытывая слуг Александра, испытывая его друзей, и только в его жене блеснула такая возможность. «Каким осмотрительным, сколь опасливым соблазнителем я был, – воскликнул он, – чтобы меня не застигли врасплох!»

Он, однако, не убедил горожан своими доводами, и иные, качая головой, говорили, что благоразумие их предков не купило бы тираноубийства такими почестями, даже если бы сластолюбие обещало его совершить, и что примером для них, если они хотят держаться честного пути, должен быть римский народ, не хотевший победить врага ни ядом, ни вероломством.

Тут, однако, наш гость прервал свою повесть и сказал: «Вот что пришло мне на ум: а как бы вы рассудили это дело? И чтобы отдать должную честь, прежде всего ты, достопочтенный отец, – обратился он ко мне, – ведь благодаря своему сану ты жрец правды, умеющий видеть не по людским мнениям, но по суду Божьему, – скажи, как будто ты на месте этого рыцаря: когда любовь толкает его на подобные дела, найдет ли он себе оправдание в том, что несметные обиды, причиненные ему самому и многим другим, заставили его нарушить верность и сделать своему господину то, что было сделано?» Я отвечал, что не совершаю дел, свойственных рыцарю, но принимаю его, когда он приносит за них покаяние. Гость, рассмеявшись, воскликнул: «Вот достойный ответ!» и обратился с тем же вопросом к нашему господину. Тот, подумав, сказал: «Не следовало бы ему так препираться с горожанами из-за того, что он вошел в покои своего господина, не будучи им призван, ради дела, которое бесчестило их обоих; если же он настаивает, что совершил нечто великое и славное, ему бы лучше оставить все прочее и молить, чтобы Бог воскресил его господина и свел их не в спальне, а на поле, с оружием в руках, иначе никому из них не доказать своей правды». Тогда гость сказал, что ему, верно, приятно будет услышать, и король Ричард точно так же судил об этом деле, и господин наш отвечал, что это ему отрадно, как мало что другое.

Господину Фирмиану Лактанцию, досточтимому магистру Никомидийскому, Р., смиренный священник ***ский, – венец вечной славы

Пишут, что Эсхин, беднейший из Сократовых слушателей, когда все одаривали учителя, подарил ему самого себя, не имея ничего иного; так и я от своей бедности могу подарить тебе лишь свои замыслы, с одною надеждою, что и ты скажешь, подобно Сократу: «Позабочусь вернуть тебя лучшим, чем получил».

Итак, мой юноша, не найдя следов своей дамы ни в долине, ни на горе, покидает эрицинский берег, куда бесплодный случай его занес, и, счастливо выбравшись из морской пучины, возобновляет свой путь: отшельник, научивший его примирить враждующих братьев, посоветовал ему найти замок царя Кира. По долгом странствии, издалека завидев замок, юноша дивится прекрасному его виду, несравненной силе стен и величию башен. В похвалу и прославление этому месту мы скажем вот что. Кир, царь персидский, когда покорена им была вся Азия, пошел войною на Вавилон и в скором времени город этот, первым основанный по восстановлении человеческого рода и невероятный своею величиною и крепостью, захватил и совершенно разрушил; а чтобы эта победа жила дольше, чем любая другая, – ведь он, смертный, своею доблестью одолел город, созижденный, как говорят, не людьми, но гигантами, – Кир задумал возвести замок: облюбовал некое возвышенное место и, сказав: «Здесь я тебя построю», укрепил выбранный холм трудами несметного войска, а затем призвал мастеров, дал им все потребное и во все время, что возрастали желанные ему стены, входил в подробности замысла, ничего не упуская, но во всем присутствуя мудростью своего распоряжения, ибо обладал такой памятью, что каждого человека, служившего под его началом, знал по имени. Когда же Кир по долгом правлении состарился и приблизился к смерти, то наследникам своим заповедал блюсти этот прекрасный замок, невредимо храня память о его создателе, и таким образом позаботился, чтобы почести, ему воздаваемые, пережили самую его кончину. Пред такою-то крепостью стоит юноша, вспоминая слова отшельника, что, увидев замок, он его узнает без сомнений, ибо его ни с чем не спутаешь. Вот входит он во врата, не встречая стражи, и тотчас теряет путь: столько перед ним открывается чертогов, столько переходов и лестниц. И меж тем как слепою стопой бродит он из чертога в чертог, отчаиваясь добраться уже не до повелителя этого замка, но хотя бы до выхода из него и поздно понимая, почему никто ему путь не заграждает, – подлинно, так надежно ни стража, ни сомкнутые копья не охранят, – вдруг замечает на стене некую картину и застывает, обрадованный нечаянным подарком памяти. Изображалось там одно из царских деяний. Когда Кир шел войною против Вавилона, его остановила река Гинд, опасная своею стремительностью даже в середине лета, и одного из белых коней, что обычно влекли царскую колесницу, одолела и увлекла за собою. Царь, напуганный и разгневанный, поклялся сломить строптивый нрав реки и с помощью прорытых каналов разбил ее на триста шестьдесят ручьев, потратив подле нее целый год и все войско заняв на этих работах. Сдержал он свою клятву, доведя эту реку, страшную для мужей, до того, что женщина могла перейти ее без вреда: ведь то, что прежде неслось единым потоком, оказалось раздроблено на несчетное множество струй, и с тех пор у этой реки нет иной славы, но кто вспоминает Гинд, вспоминает и Кира, так что поток, противившийся царю, ныне ему верно служит. Не был бесплодным этот труд: когда дошли до Вавилона, царь велел своим землекопам отвести таким же образом и Евфрат и вскоре – ибо привычная работа спорилась – стяжал плоды их усердия, войску своему дав выстроиться на широкой равнине, а город, через который протекала река, оставив без воды. Эта-то вавилонская история и была изображена на стене: видел юноша и белоснежного коня, каких посвящали Аполлону, и бурную пену потока, и предприимчивый гнев владыки; а узнал он ее потому, что такая же точно картина была подле края его щита. Теперь уже он, ободренный, глядит вокруг себя с новою остротою, то там, то здесь примечает образы, ему знакомые, и идет вслед за их разворачивающейся чередою, иногда поглядывая на щит, но чаще полагаясь на свое сердце, в котором эти картины навек были вырезаны. Он идет по замку, нигде не встречая преграды: все медные двери отворяются перед ним, отверзаются все запоры. Наконец поднимается в самое сердце замка и находит его владетеля: тот с великою любезностью встречает юношу, называет его по имени, чему тот несказанно удивляется, и открывает ему, кем был выкован его щит, для какой брани, почему оказался в лесу; открывает и то, где кончатся скитания юноши и доведется ему встретить даму, вслед которой стремится его сердце, не таит и того, какие труды ему ради этого придется понести и какие претерпеть опасности. С тем юноша его покидает, а я – тебя.