Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Я бы просил у тебя утешения, если бы полагал, что ты можешь его подать. Сделай, однако, для меня, что по милосердию ты сделал бы для каждого, именно то немногое, что доступно участливому собеседнику, – спроси, что у нас стряслось, и позволь мне облегчить душу, отяготив твою.

Идет слух, что госпожа наша, доныне будучи в беспамятстве, не остается безмолвною, но произносит долгие речи, поражающие тех, кто при ней находится. И вид этой бедной женщины, в которой умолкло все разумное и говорит одна болезнь, не внушил нашим слугам желание быть если не более усердными, то хотя бы более скромными, чем обычно, – нет, но из покоев, где все совершающееся должно оставаться тайной, ее слова хлынули в дом, разнесенные по семи устьям бесстыдной молвой, так что, глядя на это, я не могу ни отделить одно неразумие от другого, ни сказать, что же захватило ее душу, потрясенную некими неизмеримыми чудесами, и стало недугу ее виною. Чем темнее ее речи, тем больше они смущают людей. Говорят, она часто поминает нашего гостя, словно это единственная память, что при ней осталась, и из сего делают вывод, что это он, никем из наших не любимый, ее вверг в нынешнее состояние, чем-то напугав или растревожив; по ее несвязным словам догадываются также, что она увидала гостя в предутренний час из своего окна, – для этого, однако, ему надо быть на стене между зубцами, а для чего бы ему туда забираться в потемках, если и те, кто бывает назначен в караул, куда охотней спускаются оттуда, чем туда идут, и не хотят лишнего часа там простоять? Что-то еще прибавляют о его руке, поврежденной неизвестно чем; есть, однако, места, куда разум не ходит, боясь за свое благополучие и добрую славу; поэтому тут я ничего не скажу. «А хозяину нашему, – прибавляют, – ни до чего дела нет, лишь бы сидеть с гостем и слушать его с утра до ночи: словно приворожил он его своими россказнями о Святой земле и тамошних приключениях». Что дальше, ты можешь и сам представить: языку слуг предел не поставлен, каждый день для него новые Сатурналии. Ты видишь, я говорю, словно человек рассудительный и чуждый тревоге, однако, по правде сказать, я сам не свой: нелегко ходить среди народа, «упоенного буйным испугом», пытаясь его лечить и ничем от него не заразиться; скажи что-нибудь, если можешь.

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

На вчерашнем пиру зашла речь о верности и тех похвалах, какие можно сказать этой добродетели, а также о том, в каких обстоятельствах можно ее нарушить, не навлекая на себя бесчестья, и тех обидах, коими бывали вынуждены отступления от верности, совершенные славными в мире мужами. Много всего было сказано, пока наконец наш гость не прибавил, что самому королю Ричарду Английскому пришлось судить дело подобного рода, и он его разрешил, видит Бог, наилучшим образом. Наш господин просил его рассказать об этом, и тот недолго отказывался.

Когда вследствие несогласия между баронами поход на Иерусалим не мог начаться и король Ричард решил покинуть Святую землю, поскольку больше не мог ничем ей помочь, Саладин, собрав 20 тысяч конников и несметное множество пеших, выступил из Иерусалима, пришел к Иоппе и окружил ее осадой. Три дня турки не успевали в своих предприятиях, но на четвертый, раздраженные упорством малочисленного врага, ударили на город со всем пылом ожесточения, а четыре тяжелых камнемета и два мангонеля, спешно ими построенные, били без перерыва, пока городские ворота, смотрящие на Иерусалим, не были сокрушены вместе со стеною, обвалившеюся на два перша длины. Не удержавшись в воротах, осажденные принуждены были отступить в крепость, оставив врагу всех больных и раненых, коих нельзя было унести с собою. Турки рассыпались по городу; часть увлеклась грабежом, оскальзываясь в вине из разбитых бочек, часть бросилась приступом на главную башню, часть пустилась вдогон за теми, кто искал спасения на кораблях. Начавшаяся осада башни, которая по скудости ее защитников затянулась бы ненадолго, была прервана вмешательством иерусалимского патриарха: он просил у Саладина перемирия до девяти часов завтрашнего утра, на том условии, что если прежде этого времени осажденные не получат помощи, туркам будет выплачено за жизнь и свободу каждого из по десять золотых, пять за женщин, три за детей; ручательством своих обещаний патриарх отдавал в заложники себя вместе с иными знатными мужами, коим до условленного срока надлежало оставаться забитыми в колодки. Саладин согласился; договор был заключен, тали взяты; битва остановилась.