Михаил Кочнев - Миткалевая метель

— А где Герасим? — любопытствует дед.

— Герасим пропал. Не жди его больше. Твой наказ нарушил.

Погоревал старик:

— Ах, Герасим, Герасим! Как это я прохмахнулся в нем? Ведь задоринки не находил…

Дед Петру не отказал: два возка полотен отсчитал.

Герасима под стражей держат, а Петр на неделе по два раза в березняк катается.

Деньги к нему рекой потекли. Замыслил свое заведение строить или готовенькое прямо с мастеровыми купить, а самому с палкой по фабрике похаживать да кабальных пошугивать.

Раз лежит он на печи ночью, в избе темно, в потолок глядит. Вдруг как хлопнет себя по лбу:

«А порешу-ка я вовсе старика! Заделаюсь сам лесным хозяином».

Как подумал, так и сделал. На ярмарке корзину вина купил. Половина в черных бутылках, половина в зеленых. Взял да и подпустил в зеленые змеиного яду. По дороге, как выехал ночью в березняк, — к старику прямо. А тот за своим делом: в куски миткаль катает. Петр к нему с обнимкой да лаской. Дело по весне было.

— Дедушка, давай гульнем на радостях. За все твое добренькое хочется добром ответствовать. Я для тебя самых наилучших питьев припас.

Сели они на пеньки под березой. Старику из зеленой бутылки наливает, себе из черной.

— Что ж, давай чокнемся.

Старик не против.

Чокнулись. Только было старик ко рту поднес, да задумался. Достает ножичек-складничок, надрезал кожуру на березке — слезы светлен янтаря потекли, чистые, как роса. Теми слезами и добавил старик свою кружку.

— Что ты с водой мешаешь? — Петр к нему.

— А с водой слаще.

Выпили по кружке да по другой. И пошло. Старик из зеленых бутылок наливает, Петр — из черных. Видит Петр: дед захмелел, да и порядком, а с ног не валится. Петр в сомнение впал…

Вдруг дед с пенька кувырк, и кружка из рук покатилась. Петр к старику, а тот вроде и не дышит. Того и надо. Петр и про вино забыл. Скорее с ножом к березе. Полоснул, а на ней заместо ткани береста. Он к другой — то же, он к третьей — и там не лучше, да, почитай, половину леса обегал — ни на одну миткалевую березу не напал. Он обратно — хоть готовое-то не проворонить бы. Подбегает, а на месте полотна груда бересты лежит, баранками свернулась. Тут Петр столбом встал.

Зря старика загубил: хотел сам лесным хозяином стать, но вон оно что вышло. Не успел и подумать — дед поднимается как ни в чем не бывало. Ни хмелинки ни в одном глазу. А глаза сердитые, почернели, искры мечут:

— Ошибся ты, Петр! В этой березе не слезы, не золото, не клад, а против яда — яд.

Небо потемнело. Луна пропала. И такие тучи надвинулись со всех сторон, будто земля рушится. Гром ударил. Огненные стрелы то в одно, то в другое дерево с неба бьют. Лес трещит, стонет. Как стрела огнем метнется, так все до листочка в лесу осветит. Петр было бежать. А ноги не слушаются, да и не убежишь! Вперед сунется — стрела перед ним так в землю и врежется; назад подастся — и там стрела; в сторону бросится — полымя мешает. Куда деваться?

— Дед, прости! Дед, спаси!

А дед ему:

— Нет, ты сам спасайся!

Ветер так и метет, так и гнет деревья до земли, с корнем выворачивает. Береста на березах раскатилась, так Петра по лицу и хлещет, а стрелы вонзаются все ближе и ближе, чуть не в маковку Петру норовят. Видит лиходей — пропал. А рядом толстая, старая береза стоит, с тем дуплом, в которое стоймя войдешь.

И сунулся Петруха в дупло. Не успел влезть, а стрела как раз угодила в ту березу… Застонало дерево стоном человеческим.

И чувствует Петр — деревенеют его руки и ноги, и сам он весь деревом становится. Язык отказался. Стонать стонет, а слова не скажет.

Буря воет, ветер вьет, а от Петра все меньше и меньше остается: засасывает его береза в себя. И все явственней проступают на ее белом стволе два черных гриба-наплывыша, словно брови нахмуренные, и опухоль рябая, будто рожа какого-то чудища.

Дед и говорит ему:

— Вечной мукой тебе изнывать, но не за то, что ты руку на меня поднял, не за это. Потерял ты свою образину и больше не воротишь: ни зверь, ни птица, ни человек на выручку к тебе не явятся. Облик потерял, а окаменеть тебе намертво не дано, чтобы ты вечно казнился. Много ты творил грехов в своей жизни. Но всем грехам грехи — два последних: не набрал духу на чужеземца грудью встать да еще в спайку с недругом влез — первый твой грех смертный; невинного человека оболгал — второй твой смертный грех. И нет тебе за них ни милости, ни прощенья!

Пошел старик от березы. В лесу мало-помалу стало утихать.

Утром, как мужики судье все объяснили, что с ними Герасим топором чужеземцев глушил, Герасима выпустили.