Николай Борисович заходил по комнате. Ему будто бы стало душно. На всякий случай он ещё похныкал, но супруга оставалась на месте и попыток покинуть их общую жилплощадь не предпринимала. Тогда Николай Борисович прилёг на софу и свирепо застонал:
– Как могу я вам теперь доверять, о, ползучая? Скажите мне? Вы ночами стонете некультурно и имена мужские произносите. Довели меня до цугундера, можно сказать. Ваши, опять же, письма… Собрались меня покинуть, вещи собирать изволили. Или вам мало моей кровушки, что вы отхлебнули уже от души? Решили окончательно меня прикончить? Дать, так сказать, рваные надежды на простое мужицкое счастье, притомить, а потом растаять на горизонте, подобно аромату свежего заутреннего шницеля? Нет уж, я вам скажу, дорогая Татьяна Николаевна, так никак не пойдёт. Не выйдет у вас. Думали, что я совсем глупец, тварь безголосая?
Татьяна Николаевна тут же бросилась утешать и ласкать дражайшего супруга, но он мягко но настойчиво отстранил её:
– Ах, оставьте ваши непонятные мотивы. Мерзкая вы тварь, как я понял, Татьяна Николаевна! Но я вам скажу. От души вам скажу, не запретите!
Супруга опечалено вздохнула и опустилась на колени.
– Не перевёлся мужик на Руси-матушке! – громко и пронзительно заверещал Николай Борисович, и в клетке, покрытой пледом, откликнулся перепуганный Поскрёбыш. Николай Борисович подскочил с софы, схватил чемодан с вещами своей супруги и кинул ей на колени:
– Не надо тут скулить, как последняя шавка. Так я вам скажу, милейшая. Коль вам угораздило телесами своими к другому расположение испытать, то вы мне враг. А с врагами мы, патриоты отчизны своей, не сожительствуем. Будете мимо пробегать, пробегайте, а в гости вас даже не позовём никогда. И иглу съем, шницелем закушу. Всенепременно Лазарь Ибрагимович, дорогой, узнает! Всё ему расскажу, не обессудьте. Узнает, какая вы змеюка, падшая женщина. Да что же с вас взять, когда папенька из жидовщины! И Мариночке расскажу, всенепременно. Вот стоит ей, недотроге, глазоньки с утречка распахнуть свои…
Тут Николай Борисович посерел и резко умолк, осознав, что в забытьи оговорился. Татьяна Николаевна медленно поднималась с пола. Взгляд её, таинственный и манящий, был обращён куда-то сквозь Николая Борисовича. В клетке заметался Поскрёбыш, забил крыльями и вдруг произнёс непонятное нецензурное выражение на латыни, столь непопулярное и пошлое, что мы его тут и не упомянем.
– Мариночке… – процедила Татьяна Николаевна, смакуя каждый звук своего голоса. – Глазки…
Татьяна Николаевна ухватила обронённую супругом иглу, и грозно задышала. Николай же Борисович тоже задышал, но не очень грозно, и пошёл очень быстро по квартире, судорожно припоминая, действительно ли игла покрывается во внутренностях слизью или он умудрился ошибиться.
– Остановитесь, негодяй! Позвольте ваш шницель сюда! – покрикивала Татьяна Николаевна, резко шагая за своим супругом по квартире. – Я вам его всенепременно отрежу и скормлю Поскрёбышу! Вы всё это время дурили меня, обвиняя непонятно в чём, а у вас самого зазноба, значит, на стороне водится. А за папеньку я вам сейчас нос откушаю ваш горбатый. Будто бы побратим ваш, Лазарь Ибрагимович, ярким советским подданным является. Изволите иглу сейчас глотать или, может, вам её пока на сохранение в язык ваш поганый воткнуть?
Поскрёбыш долго вслушивался в негодующие возгласы хозяев, покудова не сменились они звуками поцелуев и объятий. После чего вздохнул, упрятал голову под крыло и крепко заснул.
Когда Оксану предавали мужчины, она ела. Ела много и разное.
Взаимосвязь мужчин и пищи проявилась ещё в школе. Тогда у Оксаны был бурный роман со старшеклассником-спортсменом. После него она ела бананы. Он и сам был как банан – худощавый, напряжённый. Ноги обтянуты в жёлтые скользкие лосины с проглядывающим бугорком. Довольно жалким на вид. Будто хозяин нарочно подчёркивает его наличие, хвастая: «Смотрите – я мужик!»
Когда старшеклассник прошёл по улице мимо Оксаны, увлекая за собой длинноногую фифу, Оксана тут же зарулила в овощной и купила связку бананов. Где-то на кило триста или даже кило триста пятьдесят. Подгнивающие на концах, шершавые и мучнистые. Оксана сидела на скамейке и поедала их, заглатывая огромными кусками.
Потом Оксана сожительствовала с одним рыбаком. Почти два года. Рыбак развешивал по Оксаниной квартире сети, разбрасывал снасти и бесконечно обмывал многочисленные уловы. Оксана рыбу не любила. Когда рыбак уехал с вещами к своей мамочке в Саратов, Оксана села на расцарапанный линолеум, замоталась в пропахшие тиной сети и пила водку. Пила долго, сочно, прямо из горла. И грызла назло всей рыбе орехи.
Читать дальше