Франсиско де Кеведо: Избранное

С горечью констатирует также сатирик, что дворяне давно лишились блеска, а многие – и своих гербов. Не случайно один из них – нищий идальго из романа «История жизни пройдохи…», у которого за душой осталось лишь пышное имя дон Торибио Родриго Вальехо Гомес де Ампуэро-и-Хордана, – вырастает в образ-символ всей современной писателю Испании, которая выставляет напоказ крахмальные воротники, но одета в ужасающие лохмотья.

Ступенькой ниже стоят слуги государства – законники: адвокаты, альгуасилы, судьи, писцы. Законники – мастера по части обдирания клиентов; с их помощью изгнана из судов правда, повсюду торжествует кривда. Только и пекутся что о своих богатствах также священнослужители всех степеней, от бродячего проповедника слова божьего до архиепископов и инквизиторов. Но, пожалуй, отвратительней всех в изображении Кеведо выглядят купцы и скряги-ростовщики, которые в ад «валят тысячами».

Так последовательно обозревает писатель все ступени социальной лестницы. В результате в сатире Кеведо возникает «образ века, точный и правдивый», когда «честь не в чести, но почести в почете», когда «весь мир – картежная игра, лишь воры в нем повелевают…». Куда бы ни бросил свой взгляд сатирик, – везде он обнаруживает одну и ту же, скрытую или явную, пружину действий человека: деньги, корысть, стремление к наживе. О всевластии денег написаны многие страницы книг Кеведо, а в его знаменитом бурлескном стихотворении «Золотой мой! Драгоценный!» деньги превращаются в грандиозный образ-символ эпохи.

Безобразный, уродливый мир, открывающийся на страницах произведений Кеведо, предстает воплощенным в образах, в которых реальные пропорции подвергаются систематическому искажению и сдвигу. Не случайно важнейшее из выразительных средств, к которому прибегает автор на протяжении всего творчества, – гротеск, карикатурная деформация действительности.

Способы, с помощью которых он добивается этого, чрезвычайно разнообразны. Один из них – нарочитое столкновение возвышенного, идеального плана с реальным, более того – пошлым и вульгарным. В частности, просторечье и даже воровской жаргон соседствуют в произведениях Кеведо со словами высокого стиля.

Другим способом деформации изображаемого явления служит анимализация или уподобление человека вещам. Нередко писатель наделяет мертвую природу и даже абстрактные понятия гиперболизированными чувствами и движением. Так возникают типично кеведовские метафоры: «болезни в страхе обращаются в бегство», «потоки слов так и хлынули у него из глаз да из ушей», «стихи нагнали такую темень, что зги не видно было» и т. п. Этот прием, конечно, тесно связан с пристрастием Кеведо к динамизму образов.

Гротеск у писателя всегда динамичен. Движение вообще одна из характерных особенностей всей стилистической системы барокко, в том числе и у Кеведо. Движение, жест призваны вскрыть сущность изображаемого. Так, в «Часе воздаяния» подобострастная униженность искателей должностей, собравшихся в приемной некоего сеньора, проявляется не столько в их словах, сколько в том, как при его появлении они «принимались нырять вперед телом», «топтались на месте, не в силах разогнуть поясницу», «изгибались в арабскую пятерку». Уж до чего, кажется, спокойное занятие – портняжничать. А вот как этим делом занимаются нищие в романе Кеведо: «…все взялись за иголки и нитки, чтобы зашить продранные места. Один изогнулся крючком, другой сворачивал ноги кренделем, чтобы починить чулки, третий просовывал голову между ног и превращался в какой-то узел».

Хаотичное движение, в котором предстает перед Кеведо мир, часто размывает контуры изображаемого, придает ему фантастический облик, нередко далекий от жизнеподобия. Вообще о жизнеподобии писатель заботится меньше всего. Вот, например, аллегорическая фигура Смерти в «Сне о Смерти»: «Тут вошло некое существо – женщина, с виду весьма пригожая… Один глаз открыт, другой закрыт; и нагая, и одетая, и вся разноцветная. С одного бока – молодка, с другого – старуха. Шла она то медленно, то быстро. Кажется, что она вдалеке, а она уже вблизи». Если взять каждую составную часть описания по отдельности, то никакого нарушения жизнеподобия как будто нет. Но в целом свойства этой аллегорической фигуры настолько противоречивы и разнородны, что воссоздать по отдельным штрихам законченный портрет невозможно. Кеведо идет на это совершенно сознательно ради того, чтобы образно выразить идею многоликости смерти.