Низами Гянджеви: Хосров и Ширин

Узрев Луну, что свет простерла по округам,

Для тополя сего он сердце сделал лугом.

Увидев гурию, что здесь, в земном краю,

Ворота заперла, как гурия в раю.

Увидев светлый ум, готовый к обороне,

Чуть не повергся в прах сверкающий на троне.

И с трона он вскочил, чтоб вмиг облобызать

Пред ней свои персты, — и сел на трон опять.

С мольбой о милости он к ней приподнял длани,

Он осыпал ее сластями пожеланий:

«Как тополь, ты стройна, юна и хороша.

Да будет радостна всегда твоя душа!

Твое лицо — заря; с ним блещет вся природа.

Ты — стройный кипарис, опора небосвода.

От свежести твоей во мне весенний свет.

Поработил меня учтивый твой привет.

Ты ткани и ковры постлала по дорогам,

И мчался я к тебе, как будто бы чертогом.

Ушных подковок лал, исполненный огня,

Дала ты для подков мне верного коня.

За ценным даром вновь я одарен был даром;

От жарких яхонтов мой лик пылает жаром.

Ты — россыпь радостей! Как лучший дар возник

Передо мной твой лик! Да светится твой лик!

Я — молоко, ты — мед. Твои усладны речи.

И выполнила ты обряд почетной встречи.

Но для чего врата замкнула на замок?

Ошиблась ты иль здесь мне что-то невдомек?

Меня назначила ты в плен земле и водам —

Сама же в высоте явилась небосводом.

Но я не говорил, что, мол, вознесена

Хосрова мощь над той, что светит, как луна.

Нет, я ведь только гость. Гостей приезжих взоры

Не упираются в железные затворы.

Опасным пришлецом могу ли быть и я?

Ведь для меня лишь ты- источник бытия!

Приветливых гостей, приблизившихся к дому,

Высокородные встречают по-иному.

Ведь если смертен я, — ты также не пери,

И с райских жительниц примера не бери».

Уж солнце, как газель хотанскую, уводит

Веревка мрака в ночь, и вот на небосводе

Газелей маленьких за рядом вьется ряд, —

То звезды на лугу полуночном горят.

Царь, что газель, в чью грудь стрела вошла глубоко,

Внял яростным словам Ширин газелеокой.

И хлопья снежные помчались в мрак ночной,

И капельки дождя мелькали, как весной.

От горести гора слезливой стала глиной.

И сердце ежилось, бредя ночной долиной.

Снег, словно серебро, пронзал окрестный мрак;

И на Шебдиза пал серебряный чепрак.

Звучал упреками Хосрова громкий голос,

Черноволосую не тронув ни на волос!

Как долго он молил, как жарко! Для чего?

Сто слов — да не годны! Все! Все до одного!

Молил он и вздыхал — был словно пьян — все глубже

Вонзались стрелы в грудь — о, сколько ран! — все глубже.

И вот еще текла в своем ненастье ночь,

А царь, нахмурившись, от врат поехал прочь.

То он к Шебдизу ник, то, будто от недуга

Очнувшись, все хлестал и торопил он друга.

Он оборачивал лицо свое к Ширин,

Но ехал, ехал прочь. Он был один! Один!

И ночи больше нет — ее распалась риза,

Но нет и сильных рук, чтоб направлять Шебдиза.

Царь воздыханья вез, как путевой припас;

Он гроздья жемчуга на розы лил из глаз.

«Когда бы встретил я, — так восклицал он в горе,

Колодезь путевой, иль встретил бы я взгорье»

Я спешился бы здесь, и я б не горевал,

Навеки близ Ширин раскинувши привал»,

То вскинет руки царь, то у него нет мочи

Не плакать, — и платком он прикрывает очи.

И вот военный стан. Царем придержан конь,

А сердце у царя как вьющийся огонь.

Серебряный цветок освободили тучи,

И месяц заблистал над этой мглой летучей.

И царь вознес шатер до блещущих небес,

Для входа подвязав края его завес.

Но не прельщался царь всей прелестью вселенной,

Он сердце рвал свое, как рвет одежды пленный.

Он, позабыв покой, сжав пальцами виски,

Не поднимал чела с колен своей тоски.

Придворным, и ловцам, и стражам, и дестурам

Царь повелел уйти; остался он с Шапуром.

Как живопись творя, стлал пред царем Шапур

Узоры, говоря: «Не будь, владыка, хмур».

На пламень горести он лил благую влагу.

Смеяться в горький час имел Шапур отвагу.

«Тебя от горечи хочу я уберечь:

Поверь, нежна Ширин. Ее притворна речь.

Столь омрачившимся останешься доколе?

Ты рвешься к финикам, ты знай — и пальма колет».

Хосров — он не сводил с Шапура жадных глаз —

Обильным жалобам открыл потайный лаз:

«Ведь видел ты, с какой пришла ко мне отравой

Та, что весь мир смутит улыбкою лукавой?

И бог не страшен ей! Смела, дерзка она!

Ну что же, женщина — так значит нескромна.