ПОВЕСТЬ О ДУПЛЕ УЦУХО-МОНОГАТАРИ часть 1

Картина, рисуемая автором «Повести», входит в некоторое противоречие с представлениями о свободе нравов, царивших в то время в аристократической среде, которые складываются при знакомстве с другими произведениями эпохи, в частности с «Повестью о Гэндзи». Легкие победы были вполне возможны над женщинами, принадлежавшими к низшему и среднему слоям аристократического общества, что же касается девиц из высшего слоя, здесь положение резко менялось. На страницах романа часто говорится о том, что родители связывали гораздо больше надежд с рождением дочери, чем сына. Какую бы блестящую карьеру ни сделал сын, он никогда не мог стать императором, в то время как дочь могла начать службу во дворце и при благоприятном стечении обстоятельств стать матерью будущего монарха, «матерью страны», достигая таким образом вершины почестей, доступных простым смертным. Отец императрицы сразу же приобретал особый вес, распределял должности, сводил счеты с противниками — становился первым лицом среди подданных императора.

В социальном смысле вся жизнь общества была сосредоточена в императорском дворце, который назывался ути («центр»). Ему противопоставлялась сато — «деревня», или, как говорили французы в XVII в., «пустыня». «Деревня» начиналась сразу же за пределами дворца, и человек, живущий в самом центре столицы, но не служащий во дворце, прозябал в пустыне.

В начале девятой главы жена Масаёри беседует со своей дочерью Дзидзюдэн о возможности въезда Атэмия во дворец, и та произносит: «Жалко будет, если Атэмия упустит эту возможность и всю жизнь так и будет прозябать в захолустье, вне дворца». Оппозиция ути - сато соответствовала оппозиции общественной и частной жизни ( ко-си ). Общественная жизнь означала все, что происходило или имело отношение к императорскому дворцу, частная — то, что к нему отношения не имело. Для уяснения этих значений приведем пример из «Повести»: женитьба Накатала на Первой принцессе и женитьба Судзуси на дочери Масаёри, совершенные по императорскому повелению, были событием общественной жизни, женитьбы других аристократов на дочерях Масаёри были явлением частной жизни, так как император к ним отношения не имел.

Целью всех аристократов было приобщение к этой общественной жизни. Человек, отвернувшийся от нее, должен был уйти в монастырь или запирался в своем доме и, не имея средств к существованию, доходил до нищеты. Поэтому-то аристократы и связывали с рождением дочери мечты о ее возможной службе во дворце в качестве наложницы императора, о рождении ею принца и о провозглашении его наследником престола.

Девицы, которые предназначались в супруги императору, воспитывались в особой строгости и полной изоляции от внешнего мира. В эпоху Хэйан еще действовали какие-то древнейшие запреты показывать девочек посторонним людям, даже родственникам. Очевидно, это было связано с верой в дурной глаз, порчу и т. д. «Повесть о дупле» содержит яркие примеры подобных запретов в последних главах, повествующих о воспитании Инумия. Когда же девочки становились взрослыми, надзор над ними делался еще более строгим: самым тщательным образом следили за тем, чтобы к ним не проник какой-нибудь отважный искатель приключений. Но красавица, остающаяся в безвестности, никогда не смогла бы исполнить предназначаемую ей роль. Надо было, чтобы о ее красоте и талантах знало как можно больше народу, чтобы все наперебой расхваливали ее, чтобы слухи о ней достигли императорского дворца. Заботу об этом часто брал на себя отец девушки. Поэтому Масаёри при каждом удобном случае и рассказывает о необыкновенных достоинствах своей девятой дочери, которую он с самого начала решил определить в жены наследнику престола. Большое количество влюбленных, добивающихся ее руки, только добавляло ей чести, и Масаёри ведет тонкую политику, собирая вокруг своей дочери многих воздыхателей.

При этом возникала ситуация парадоксальная: многие влюбленные своей избранницы ни разу не видели, некоторым удавалось увидеть ее в щель между занавесями, при неверном свете свечей. Что же такое была любовь в эпоху Хэйан, в том смысле, как она рисуется в «Повести»? Как могли люди бросать семью, детей, сжигать свой дом, уходить в отшельничество — и все ради той, кого они никогда в жизни не видели и от кого зачастую они не получали ни одного письма? Был ли этот крах чисто сентиментальным? Не было ли тут чего-то более прагматического, каких-то честолюбивых замыслов, попытки утвердить таким образом свое превосходство над другими? Во всяком случае, этот сентиментальный крах мог явиться крахом всей жизни.