Джеймс Роллинс - Кровь Люцифера

Войдя, она обнаружила, что Томми спит, и вид у него был куда более больной, чем ей представлялось. Его сердце повествовало о страданиях и слабости. Бледная кожа почти не отличалась по цвету от подушки, на которой покоилась голова Томми, а руки, сложенные поверх одеяла, были испещрены темными пятнами.

«Я должна что-то быстро предпринять».

Как будто почувствовав ее присутствие, мальчик открыл глаза — карие, круглые и невинные, точно у оленя. Он моргнул, потом протер глаза кулаками.

— Элизабет? Это правда ты?

— Конечно, это я! — Ее слова прозвучали резче, чем она хотела.

— Я слышал, что ты вернулась.

Он с огромным усилием сел, но Элизабет не стала ему помогать, зная, как он ценит свою независимость. И все же, чтобы скрыть потрясение при виде его слабости, она протянула руку и переложила подушки так, чтобы мальчику было удобнее опираться на них спиной.

— Еще я слышал, что вы спасли мир... опять, — с усталой улыбкой сказал Томми. — И что сангвинисты считают тебя героиней.

— Я никогда не хотела считаться героиней среди сангвинистов, — ответила она.

Он нахмурился.

— Но я думал, что ты теперь одна из них.

— Да, я приняла их обеты.

— Хорошо.Она выпрямилась.

— Почему это хорошо?

— Не знаю, — отозвался Томми, пожав плечами. — Но ты сможешь дружить с другими сангвинистами. Тебе не нужно все время быть одной. Тебе даже не нужно охотиться.

Его забота о ней тронула сердце Элизабет.

— Я нашла другой путь.

Она рассказала ему о том, что узнала во Франции — о том, что есть другой способ жить вне пределов Церкви и не стать жертвой собственной свирепой природы.

— Но если ты попытаешься уйти, разве сангвинисты не будут охотиться за тобою? — спросил мальчик.

— Они охотились за мной долгие годы, но я по-прежнему в этом мире.

Томми помолчал, теребя в пальцах край пледа и не поднимая на нее взгляда.

— В чем дело? — не выдержала Элизабет.

— Когда ты уходишь?

Она еще не приняла окончательного решения и именно так ответила ему:

— Я пока еще не решила.

— Тогда, быть может, ты останешься... пока я не умру? — Мальчик смотрел на распятие на стене, на дверь, на закрытое ставнями окно, куда угодно, только не на нее. — Я думаю, что этого не придется ждать долго.

— Я останусь с тобой, — пообещала графиня. — Но не для того, чтобы смотреть, как ты умираешь. А чтобы помочь тебе остаться в живых.

Томми прикрыл ладонью шею, явно понимая, что она имеет в виду.

— Нет.

— Нет?

— Я не хочу становиться чудовищем.

— Тебе и не нужно быть чудовищем. — Очевидно, она выразилась недостаточно ясно. — Я же рассказывала тебе о Франции и Гималаях, о другом пути.

Томми отчаянно затряс головой.

— Я готов умереть. Мне следовало умереть в Масаде вместе с мамой и папой.

— Умереть всегда успеешь, — возразила она. — Не надо с этим торопиться.

— Нет, — повторил он, откинувшись на подушки. Усилия, понадобившиеся ему для спора с Элизабет, дались ему немалой ценой. — Я не хочу быть бессмертным. Я не хочу жить, питаясь кровью или вином. Я видел такую жизнь и не хочу ее.

Она коснулась его руки. Эта рука была теплее, чем ее собственная, но холоднее, чем должна была быть. Его можно обратить без труда. Она сильнее. Она убила и преобразила больше человек, чем могла счесть. Сотни. Но он был бы первым, кого она убила бы из любви.

Томми сжал ее руку.

— Пожалуйста, позволь мне умереть.

— Ты не знаешь, о чем говоришь.

— Знаю, — возразил он. — Я видел Распутина, Бернарда, Руна и других. Я знаю, как они живут. Они несчастны, и я тоже буду несчастен.

Что он знал о счастье или о жизни? Ему было всего четырнадцать лет, и два года из них он провел в ожидании смерти от страшной болезни. Она могла обратить его. Возможно, со временем Томми сумел бы простить ее, а если бы даже и нет, он все равно остался бы в живых. Ей была невыносима мысль о том, что он умрет.

Его карие глаза смотрели ей прямо в лицо. За короткие годы жизни мальчика эти глаза видели многое, и все же в них отражались невинность и доброта. Глаза у Томми были темными, как у Руна, но Элизабет никогда не видела в глазах Корцы ни простого счастья, ни невинности. Руну тоже было навязано бессмертие, и оно не подходило ему. Он не был убийцей. Он действительно должен был стать священником — тем, кто служит другим. Превращение в стригоя стало искажением его сущности.

Точно так же, как оно стало бы искажением для сущности Томми.

«Как я могу навязать ему свою волю и извратить эту невинность?»