Нелли Шульман - Вельяминовы.Дорога на восток.Книга вторая

генерал-губернатор Санкт-Петербурга, Голенищев-Кутузов крикнул: «На колени!»

-Сколько людей, - понял Петя, исподтишка оглядывая толпу. «Войска, генералы, представители от

посольств. Еще и экипажи, закрытые. Господи, - он внезапно закрыл глаза, - Господи, я прошу тебя,

убереги Женечку, Степушку сохрани. Родителей моих, всю семью нашу. Если и страдать кому-то,

так мне».

Он вспомнил, как жена там, в тюремной камере, целуя его, шептала ему на ухо, - быстро,

прерывисто: «Нам ничего, ничего не надо, милый - только хоть иногда тебя видеть..., Это не

страшно, что в избе жить придется, я справлюсь, вынесу, обещаю..., Просто видеть тебя, и все.

Может быть, - Юджиния покраснела, - может быть, свидание удастся получить, как сейчас…,

Может быть, у нас еще дети будут».

-Полковника гвардейского конно-пионерского эскадрона, - услышал Петя, - Петра Воронцова-

Вельяминова - к лишению всех званий, чинов, орденов и дворянства, и ссылке в каторжные

работы навечно.

С него сорвали мундир и бросили в огонь, над его головой раздался треск сломанной шпаги. Петя

вздохнул: «Степушку никто дворянства не лишает, сабля наша родовая ему достанется. Господи,

знал ли я, когда воевал, когда ордена получал, что все так обернется. Хоть Джоанна и Мишель в

безопасности». Солдат надел на него полосатый, арестантский халат и подтолкнул: «Пошли!»

У возка суетились жандармы, лежали кандалы, пахло гарью от маленького, переносного,

кузнечного стана. Петя понял, что его повезут одного. Гремя кандалами, опустившись на солому, -

в углу был брошен старый, дырявый тулуп и стояло деревянное ведро, - он представил себе карту

России. «Больше месяца до Иркутска ехать, - хмыкнул Петя, - к осени как раз к Чите доберемся».

Он рассеянно постучал пальцами по крепкой стене закрытого возка. Дверь была заперта снаружи,

в крохотное, зарешеченное окошко, устроенное под самой крышей, просачивался свет белой

ночи. Петя замер.

-Я был дурак, - сказал себе Петя. «Оптический телеграф - это ерунда, прошлый век. Его еще

древние греки использовали. Мы перестукивались, и с Павлом Ивановичем, и с Луниным, что

слева от меня сидел. Надо использовать для связи электрические сигналы. Каждая буква алфавита

заменяется набором точек и тире. Длинные и короткие удары, вот и все. Остается продумать

механизм их передачи по проводам, - Петя оглянулся, - возок уже тронулся, - и рассмеялся: «Какой

карандаш, какая бумага? Ладно, - велел он себе, - пока запоминай, а потом, будем же мы где-

нибудь останавливаться? Там и достанешь все, что тебе нужно. Поработай, и подумаешь о

Женечке, так и быть».

Он привалился к стене возка и стал размышлять под еще медленный ход обоза, что уже выехал за

ворота крепости.

Кронверк был пуст, догорали костры. Пестель, посмотрев в окно, - после гражданской казни их

привели обратно в Алексеевский равелин, - вздохнул: «И попрощаться ни с кем не дали. А

генералы остались, будут смотреть на то, как нас вешать станут. Казалось бы, мы же офицеры -

могли и расстрелять».

В камере было тихо. Он, обернувшись, присев на койку, поднял глаза на человека, что устроился за

столом. «Я знаю, Павел Иванович, - смешливо сказал пастор, - знаю, что вы причащаться не хотите,

и настаивать не собираюсь».

Вечером комендант Сукин принес ему бумагу и карандаш. Пестель написал родителям, а потом,

откинувшись к стене, закрыв глаза, стал вспоминать ее. «Я виноват, конечно, - горько сказал себе

он, - виноват перед Жанной. Я перед всеми виноват. Если я взял на себя ответственность, так надо

было становиться единоличным руководителем. Один бы сейчас и расплачивался. А так дети

отцов своих лишились. Люди, что за мной пошли, на каторге сгниют. Виноват, - твердо повторил

Пестель и взял еще несколько листов.

Жанне он написал просто - что любит ее, любил всегда, с того самого мгновения, что увидел ее в

гостиной Воронцовых-Вельяминовых. Написал, что он благодарен, за то счастье, что испытал

рядом с ней, и просит прощения за свои ошибки. «Живи в радости, любовь моя, - закончил

Пестель, - и знай, что в свою последнюю минуту я буду видеть тебя такой, как я тебя помню, такой,

как ты останешься для меня, Жанна».

Он отложил карандаш и услышал ее шепот там, ночью, в жаркой каморке корчмы. Пестель вдруг

улыбнулся: «Да, я ей сказал, что виноват, виноват перед ней, за то, что было в Мотовиловке. Я не

имел права так поступать. А она обняла меня, и ответила: «Даже самые сильные люди иногда