Крестов Алексеевич - Сеть созвездий

Нет! Нет! Нет! - Стучала у меня в голове всего одна мысль, словно бы ритм отбивающего марш барабана. - Только не это! Не сейчас! И никогда! Нет!

Вначале Диор, затем, как оказалось, еще и моя госпожа, леди Миласа, а теперь и последний, родной и близкий мне человек - Ласса, умирала прямо у меня на глазах. Всего одна безумная ночь, и последовавший за ней дьявольски долгий день, перечеркнули собой всю мою жизнь, поставили на ней жирный крест, бросили ее в топку, и с корнем вырвав прямо из сердца все, что было мне дорого в этом мире, скормили всех любимых и дорогих мне людей холодной, беспощадной и ненасытно прожорливой смерти. Жизнь оборвалась в один миг, превратилась в ничто, стала пустой и бессмысленной. Я готова была забиться в истерике, и завопить от горя, в приступе дикого ужаса, который сводит с ума ворвавшейся в душу болью, и тяжким отчаянием. Мне хотелось проснуться от этого дикого кошмара. Хотелось убить всех окружающих разом, избавиться от каждого, кто повинен в случившимся, и дико смеясь, наслаждаться их болью. Хотелось умереть самой, только бы все это поскорее закончилось, оставив меня в безмятежном покое, и я готова была отдать что угодно, лишь бы все вокруг стало как прежде. Но было уже слишком поздно, я ничего не могла изменить, и все что мне оставалось, это бессильно наблюдать, как она умирает.

По посиневшему от удушья лицу сестры, протянулась тоненькая струйка крови, побежавшая из носу, в низ по щеке и в тот момент, когда она окончательно перестала подавать хоть какие-нибудь признаки жизни, все вокруг стало мне совсем безразлично. Ни навалившиеся на меня сверху стражи порядка, до боли выкручивающие запястья за спиной, ни Маэстро со всей его властью и многочисленными людьми, больше ни сколько меня не пугали. Мне казалось, что все самое страшное, что только могло случиться, и не привиделось бы мне даже в самом страшном ночном кошмаре, уже свершилось, произошло прямо у меня на глазах, и даже моя собственная, незавидная участь теперь меня ни сколько не волновала. Она уже не имела ровным счетом ни какого значения, и больше не сопротивляясь скручивающим мне руки стражникам, я перестала вырываться из их крепкой хватки, пытаясь пробиться к умирающей на полу Лассе. Словно бы внутренне умирая вместе со всеми любимыми мною людьми, я ни только в один миг лишилась всего, что имела, но и запоздало поняла, как же сильно все это было для меня дорого.

- Нет, сестренка, не надо. Не оставляй меня здесь одну! - Тихо, почти беззвучно, шептала я, сожалея, о том, как много самых важных слов не успела сказать ей при жизни.

Всегда недолюбливая сестру из-за ее строгости, постоянных запретов, казавшихся бесконечными нравоучений, и наставлений, которыми она пичкала меня по малейшему поводу, я полагала, что обладая завышенным самомнением, она всего лишь возомнила себя умнее всех остальных, и желая быть главной всегда и во всем, терпеть не могла любого непослушания. Я совсем не задумывалась, как не легко ей должно быть пришлось, когда оставшись без матери, мы одни оказались на улице. Взяв тогда все заботы на свои хрупкие плечи, она должно быть до сих пор чувствовала на себе некую ответственность за меня, и все ее строгости, навязываемые мне правила и морали, частые, но вполне заслуженные мной взбучки, на самом деле, были всего лишь проявлениями ее своеобразной, сестринской любви и заботы. Совершенно этого не замечая, я воспринимала эти придирки, чересчур близко к сердцу, называла ее настоящей занудой, не редко бунтуя против подобного обращения, и была счастлива сбежать из под этой опеки, уехав на обучение.

Мне казалось, что покинув сестру, я обрела настоящую, долгожданную и вожделенную свободу. Выпорхнула из родительского гнезда гордым, и больше не нуждающимся в их помощи, вполне самостоятельным, повзрослевшим птенцом, но оставшись без привычной опеки, без удерживающих меня в строгих рамках оков, и без столь необходимых советов, к которым никогда не прислушивалась, стараясь все сделать по своему, я внезапно оказалась совсем не готова к подобному, самостоятельному перелету. Почувствовав волю, я ударилась во все тяжкие, и конечно же итог оказался печален. С треском вылетев из учениц, чего сестра никогда бы мне не позволила, я даже себе не смела признаться, как сильно она была мне не обходима, и лишь сейчас, потеряв ее навсегда, я почувствовала всю горечь этой утраты, и позволила себе признать, что привыкнув всегда и во всем полагаться на Лассу, я уже не могла обойтись без ее поддержки и помощи. Даже не представляя как смогу пережить это, оставшись одна, я раскаивалась в собственном упрямстве, ни разу не позволившим мне признать ее правоту, и сожалея о всех наших многочисленных ссорах, вызванный моим эгоизмом, больше всего на свете раскаивалась от того, что сама стала причиной этой трагедии.