Дэвид Грэбер - Фрагменты анархистской антропологии

Вот суть моих аргументов:

Правые и левые политические теории основаны прежде всего на разных предположениях о подлинной сущности власти. Правая идеология берёт своё начало в политической онтологии насилия, в которой быть реалистичным означает принимать во внимание силы разрушения. В ответ на это левые последовательно предлагают вариации политической онтологии воображения, в которой необходимо учитывать силы (производительные, созидательные), которые что-либо создают.

Эта ситуация осложняется тем, что систематическое неравенство, подкрепляемое силой — структурным насилием, — всегда порождает искажённое и фрагментированное воображение. Это опыт нашей жизни внутри этих раздробленных структур, который мы называем «отчуждением».

Наше привычное представление о революции связано с восстанием: нужно отбросить существующие реалии насилия путём уничтожения государства, затем освободить силы воображения и творческого потенциала людей, чтобы преодолеть механизмы, создающие отчуждение. События XX века показали, что настоящая проблема состоит в том, как организационно закрепить этот творческий потенциал, не создавая новых, зачастую ещё более насильственных и отчуждающих механизмов. Вследствие этого повстанческая модель больше не кажется полностью жизнеспособной, но пока неясно, чем можно её заменить.

Ответом на эту неопределённость было возрождение традиции прямого действия. По сути, массовые акции меняют ход обычной последовательности развития мятежа. Вместо напряжённого противостояния с государственной властью, поначалу ведущего к взрыву народного веселья, созданию новых демократических учреждений и в конечном счёте к возвращению к повседневной жизни, при организации массовых манифестаций активисты, главным образом из субкультурных групп, создают новые образования по принципам прямой демократии, чтобы организовать «фестивали сопротивления», которые в конечном итоге ведут к конфронтации с государством. Это всего лишь одна сторона более общего движения по созданию новых форм борьбы, которое, мне кажется, частично находится под влиянием анархизма, но в ещё большей степени феминизма — движения, которое стремится к воссозданию этих мятежных ситуаций на постоянной основе.

Давайте разберёмся по порядку.

Часть 1. «Будьте реалистами…»

С начала 2000 до конца 2002 года я работал с Сетью прямого действия в Нью-Йорке — главной группой, ответственной за организацию массовых акций в рамках общей кампании «Движения за глобальную справедливость» в этом городе в то время. На самом деле СПД формально была не группой, а децентрализованной сетью, работающей по принципам прямой демократии в соответствии со сложной, но удивительно эффективной формой принятия решений путём консенсуса. Она сыграла важную роль в попытках создания новых организационных форм, о которых я писал в другом эссе. СПД существовала чисто в политической сфере; у неё не было осязаемых ресурсов, большой кассы, не нужно было ничем распоряжаться. Но однажды кто-то подарил СПД машину. Это вызвало маленький, но затянувшийся кризис. Вскоре мы узнали, что по закону децентрализованная сеть не может иметь машину. Машинами могут владеть физические или юридические лица, которые являются фиктивными индивидуумами. Сеть не может иметь машину. Так как мы не хотели оформлять некоммерческую организацию (что означало бы полную реорганизацию и отказ от большинства наших эгалитарных принципов), единственным выходом было найти добровольца, который бы зарегистрировал машину на себя. Но тогда этот человек должен был бы платить все непогашенные штрафы, страховые взносы, предоставлять письменное разрешение на управление машиной для других людей, и, конечно же, только он мог забрать машину, если бы она была эвакуирована или конфискована. Вскоре эта машина стала такой головной болью, что мы просто отказались от неё.

Меня поразило, что в этом было что-то важное. Почему проекты вроде СПД, созданные с целью демократизации общества, так часто воспринимаются как пустые мечты, которые развеиваются, как только они сталкиваются с тяжёлой реальностью? В нашем случае это не было связано с неэффективностью: полицейские начальники по всей стране называли нас самой организованной силой, с которой им приходилось бороться. Мне кажется, что эффект реальности (если его можно так назвать) появляется скорее оттого, что радикальные проекты часто разваливаются или по крайней мере становятся очень проблемными, когда сталкиваются с миром больших тяжёлых предметов: зданиями, машинами, тракторами, лодками, промышленными станками. В свою очередь, это происходит не потому, что этими предметами тяжело распоряжаться демократически, а потому, что, как машина СПД, они окружены бесконечными правительственными правилами, и фактически невозможно спрятаться от вооружённых представителей закона. В Америке я наблюдал множество подобных примеров. После долгой борьбы сквот легализуют; вдруг появляются строительные инспекторы и заявляют, что нужно потратить 10 000 долларов на ремонт и приведение здания в соответствие с нормами; организаторы вынуждены потратить следующие несколько лет на сбор средств и пожертвований. Это значит, что они заводят счета в банке, а затем закон определяет, как должна быть организована группа, которая получает пожертвования или взаимодействует с правительством (опять же, не как равноправный коллектив). Все эти правила навязываются силой. Разумеется, полицейские редко начинают размахивать дубинками, чтобы заставить кого-то следовать строительным нормам, но, как часто обнаруживают анархисты, если простопритворяться, что полиции не существует, она применит силу. Именно то, что дубинки используются так редко, на самом деле только делает насилие менее заметным. Это, в свою очередь, показывает, что последствия этих правил — правил, которые почти всегда предполагают, что нормальные отношения между людьми основываются на законах рынка и что нормальные группы организованы иерархично, — происходят скорее не из государственной монополии на использование силы, а из величины, массивности и тяжести самих объектов.