Ольга Горовая - Бабочка

«И ничего в этом нет», убеждал я себя, «ее надо согреть. А я справлюсь. Да и она сама всегда говорила, что ей спокойней в моей комнате. А покой – именно то, что Свете в этот момент надо…»

Вы когда-нибудь пытались обмануть самого себя? Я сейчас очень старался. Но то, что полыхнуло во мне несколько минут назад, выедало мозг, сводя все старания на «нет».

Когда к моим искренним и безграничным чувствам к Бабочке впервые присоединилось сексуальное желание – я почти возненавидел себя. Все эти недели мне казалось, что я оскверняю свою девочку, свою любимую Свету подобным низким вожделением. Но сейчас – этого не было и в помине. Не осуждения. Того, что я ощущал.

Это было нечто иное, не то что кардинально отличное – другое измерение. Другая вселенная, в которой словно взорвалась звезда.

Я знал, что целую ее щеки, прижимаясь губами к холодной коже вовсе не так, как это должен делать даже самый любящий дядя. Я так близко, обнимаю ее так крепко, как только любимый и обожаемый мужчина может приближаться к женщине. А предохранители сгорели. Их выбило, как «пробки», от резкого скачка напряжения между нами.

Потребность, всколыхнувшаяся во мне, была на уровне жизненных инстинктов.

Я не то, что хотел ее как женщину – Бабочка была моей.

Моей. Целиком и полностью. И я нуждался в том, чтобы знать, ощутить – она в порядке. Руками, пальцами, губами проверить, убедиться, что с ней все хорошо. Стереть любой след, любой остаток ее боли, страха и ужаса. Свой ужас уничтожить прикосновением к ней.

Я не хотел секса. Я жаждал Свету.

Если бы мог – я бы кожу содрал с себя, чтобы кровью, мышцами ощутить ее своей неотъемлемой частью. Стать настолько близкими. Одним целым. У меня шумело в ушах от этой потребности и в глазах потемнело.

И, конченный придурок, я именно это и делал, уже добравшись губами до линии ее подбородка, то ли целуя, то ли пытаясь вдавить кожу Бабочки в себя. Ласкал ее шею.

Наверное, стоило все же опустить ее на пол и упасть, отжаться. Не тридцать, сто раз. Или заорать на Николая. Но я уже был на той стадии, когда забыл об этом понимании и о том, что было бы правильнее.

Ее тело распласталось на мне, и каждый вздох Бабочки горячим толчком растекался по моей коже.

- Света…

Я хотел сказать, что должен опустить ее на пол, или усадить на кровать. Объяснить, что не сумею набрать в ванну воду, держа ее вот так на руках. Я все еще тешил себя надеждой, что она ничего не могла понять, не догадалась, как меня разрывает на части. Даже при том, как сильно я прижимал ее к себе, держа на руках.

И тут она наконец-то оторвала голову от моей шеи и подняла лицо, заглянув прямо мне в глаза.

Даже та дикая жажда вдруг застыла внутри моих вен от этого ее движения. Я замер, почему-то ощутив себя на Рубиконе.

Слишком много она значила для меня, слишком важной была. Единственным человечком в мире, чье мнение обо мне еще имело значение. И если в глазах Бабочки я увижу осуждение, разочарование или страх… Нет, конечно, я никогда не оставлю ее, от всего уберегу, позабочусь. Но половина моего мира станет иной, безжизненной, бесцветной…

А Света отпустила мою шею, переместив свои ледяные ладони на мои щеки, и сдавила их, словно сомневалась, что все мое внимание сосредоточено лишь на ней. И закусила нижнюю губу. Но я видел только ее огромные глаза, черные, и такие же горящие, как, наверное, пылали мои.

Ее взгляд изменился. Она смотрела на меня совсем не так, как вчера вечером или сегодня утром. Но от того, что я видел в этом взгляде – мой мир не стал бесцветным, он взорвался такими красками, которых я еще не знал за всю жизнь:

- Сережа, - так и глядя в мои глаза, Бабочка задыхалась, но говорила очень четко. – Я люблю тебя, Сережа.

Да. Я знал, что она меня любит.

На самом деле, может только последние года два, Света стала меньше говорить об этом. А так – она всегда твердила: «я обожаю тебя, дядя Сережа», «ты самый лучший и самый любимый», «я так никого больше не люблю». Причем говорила это Света и во время наших встреч, и во время телефонных разговоров, никого не стесняясь и не таясь.

Видно потому наша с Сашкой мать и вбила себе в голову ту дурную идею.

Но сейчас – у меня уши заложило. И сердце будто бы заполнило всю грудную клетку.

А из-за всего того, что случилось за эти часы, из-за того, что сейчас бурлило в моей крови – не хватало мозгов напомнить себе о правильном и верном, о причинах, по которым мне не следовало серьезно относиться к такому признанию. Света не понимала, что говорит, и что ощущает, я должен был помнить об этом. Но в этот момент…