Gradinarov - Synovya

– Он на меня давно зло носил, да побаивался. А когда Сашку зацепили, он пошёл строчить доносы приставу. Встречал я его на улице. Глаза, как были бессовестные, так и остались. Он, по-моему, уже не казак, а жандарм. Да Бог ему судья! Что о дерьме говорить! – ответил Иннокентий Киприянович.

– Головлёв Головлёвым! – сказал тесть. – А сколько людей ушло за эти семь лет! Не перечесть! Царствие небесное Хвостову, Сидельникову, Сурьманче, братьям Кокшаровым, Буторину и Герасимову. А какие были работники! И бабушка Манэ, и шаман Нгамсуто, и князец Сынчу приказали долго жить. Каждый ушедший год уйму людей забрал с собой, чтобы не быть одиноким. Давайте выпьем за людей, на которых держалось низовье.

– Помянем и другов, и недругов, оставивших грешную землю. Там все равны: и злые, и добрые, и бедные, и богатые, – добавил Наумов.

Каждый из троих поднял стакан и начал вспоминать покойных. Воображение нарисовало пять-шесть лиц, потом они исчезли, будто за снежной пеленой, и у каждого из поминающих озноб невольно пробежал по спине: «Как им там, в вечной мерзлоте?» В глазах появилась печаль. Пили мелкими глотками. Один глоток за одного усопшего, а последний за всех, на кого не хватило в стакане и кого не вспомнили. Перекрестились для порядка.

– Айда в сени, покурим! – предложил Михаил Степанович. – Негоже одну говорку держать, а курить порознь. Слова погано вяжутся. Нелепицу можно намолоть. А курево в раздумье вгоняет. Мозги заставляет шевелиться.

После перекура легли спать. Слышалось, как у крыльца стучали рогами олени, да рычали в катухе собаки.

Елизавета Никифоровна, спустя два месяца, уехала в Енисейск. Посмотрела, как поступают в лабазы товары, сверила расчёты с губернским банком, заехала в Красноярск к своему гимназисту Киприяну, а затем – по железке в Томск. Прямо с вокзала, перед отправкой поезда, она телеграфировала Сашке о выезде.

Александр с дедушкой Збигневым на пролётке приехали утром на станцию Басандайка. Зашли в зал ожидания первого класса. Пассажиров было немного. Одни сидели за столиками станционного буфета и завтракали, другие читали свежие газеты, купленные в киоске. Дедушка Збигнев взял «Томский листок», надел очки и присел на диван. Александр купил пачку папирос. Пока дедушка читал, он выкурил папиросу в небольшом привокзальном парке. Курил медленно, озираясь, чтобы никто из взрослых не упрекнул. Заметив в конце аллеи полицейского, он быстро затушил папиросу, бросил в урну и, как ни в чём не бывало, пошёл к вокзалу. Оставалась четверть часа до прихода поезда. Дедушка Збигнев свернул газету трубочкой, снял очки, пригладил рукой волосы и посмотрел на настенные часы:

– Ну, Александр, пойдём на перрон. С минуты на минуту подойдёт пассажирский.

Вскоре они садились в пролётку. Дедушка Збигнев ворчал:

– Ну и порядки в России! Нас из Польши в низовье ссылали, а вас с низовья – в Красноярск. Ладно, мы бунтовщики! А вас по какому праву? Вам-то за что такая кара?

Елизавета Никифоровна, придерживая рукой шляпку, скептически кивнула головой и, хитровато сверкнув глазами, ответила:

– Вероятно, на моём роду написано быть ссыльной. Мою мать, Анну Яковлевну Бархатову, семнадцатилетней выслали из города Черновцы в Потаповское. Там она встретила тоже ссыльного Никифора Иванова. От их любви появились четверо сыновей и я, Елизавета. Ссылку в Красноярск пережили, а вот гибель мужа и запрет на поездку к детям – нет. Этим они вытянули из меня жилы. А в остальном я обхитрила их гласный надзор. Доказала властям, что мы, Сотниковы, не лыком шиты.

Александр сидел в пролётке и не вникал в разговор старших. Ехали по многолюдной Почтамтской улице, поднимаясь на Юрточную гору. Минули справа Московский тракт. По тротуару шли студенты, о чём-то спорили, на ходу курили и просто громко разговаривали. Проехали мимо Технологического института.

– Мама, я хочу учиться здесь. Там инженерный факультет – горный. Хочу Норильские горы заставить служить России! – сказал по-мужски серьёзно Александр.

– Молодец, сынок, думаешь о завтрашнем дне! Закончишь политехникум – учись дальше. Теперь надейся только на себя. Я, конечно, деньгами помогу, а науку постигай сам.

Дедушка Збигнев, глядя на шестнадцатилетнего Сашку, вспомнил юность:

– Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас и даже больше, у меня сердце до краёв переполняло желание служить Польше, которую на протяжении веков растаскивали по частям и Франция, и Германия, и Россия. Я готов был отдать жизнь за неё в любой миг. Стал офицером, вступил в тайное общество и принял участие в вооружённом восстании против России. Десятки тысяч вот таких, как ты, юношей полегли на полях сражений в неравных схватках с карателями. Часть получили вечную каторгу, а других казнили на виселице. И все они, можно сказать, лишились Богом данной жизни. Польша же, как держава, восстановится и будет, пока жив хоть один поляк. По крайней мере государство можно возродить, а человека – нет. Думаю, жизнь человека ценней, чем существование державы. И ее задача состоит в том, чтобы сохранить жизнь своего гражданина, а не в том, чтобы заставить его отдавать свою жизнь за отечество. Мы в патриотическом порыве попытались это сделать. Но лишь прожив долгую жизнь, я понял насколько это величественная, но безумная идея, дурманившая людей разных исторических эпох от Древнего Рима до наших дней. Нередко отечество забывает сыновей, отдавших за него жизнь. Как забыт я и мой друг Сигизмунд. Хотя мы еще живы и можем судить, как помнит Польша своих патриотов.