Янь Гэлин - Тетушка Тацуру

Эрхай стиснул зубы — нет, только не вспоминай о том, о самом страшном.

...Кучка японских солдат шагает, нестройно горланя пьяную песню, впереди них скачет вол с китайской женщиной на спине, вдруг вол бросает ее на землю. Когда солдаты окружили женщину, зеленые ватные штаны у нее между ног окрасились черно-пурпурным. Черный пурпур пролился и на землю, она стала багровой. Волосы женщины свесились на белое, слов­но бумага, лицо. Не глядя на японских солдат, она зажала руками пятно на штанах, словно пытаясь удержать кровь. Солдаты все поняли по выпирав­шему из-под куртки животу. И что значит эта кровь — тоже поняли. С ней не развлечешься! Шатаясь, японцы пошли прочь, опять затянув свою пья­ную песню. Вокруг женщины стали собираться люди, свидетель происше­ствия снова и снова рассказывал им, что тут случилось. Он не был знаком с Сяохуань. Когда Эрхай с женой на руках быстрее ветра летел домой, тот человек бежал рядом, тяжело дыша, пересказывал ему, как все было.

Разве мог Эрхай позволить себе полюбить япошку по имени Дохэ?

Жаль ее, одна осталась, ни дома, ни семьи, но... Поделом.

Когда Эрхай подумал об этом «поделом», сердце кольнуло, он и сам не понял, почему. Из-за самой Дохэ, или из-за того, как жестоко он с ней обходился, или из-за них с Сяохуань. Если бы японские солдаты не пошли тогда за женой, она не прыгнула бы на вола, он не швырнул бы ее на землю, и их ребенок был бы цел. Да, Сяохуань права, Дохэ должна ей одну малень­кую жизнь. По крайней мере, соотечественники Дохэ, привыкшие убивать, глазом не моргнув, уж точно им задолжали.

Разве мог Эрхай полюбить эту япошку.

Он собрался с духом и выдернул руку. Не сделал того, за чем пришел, но сил уже не осталось. Эрхай спрыгнул с кана, нащупал одежду, путаясь в рукавах и штанинах, кое-как натянул на себя. Дохэ встала на колени на кане — темная тень, полная разбитой надежды.

— Эхэ?

В ладони, которая была только что на груди Дохэ, будто сидела жаба.

— Эрхай... — в конце концов, у нее получилось сказать как сле­дует. — Пошел к черту!

Она помолчала, а потом звонко расхохоталась. Сяохуань посылала к черту всегда задорно, радостно; бывало, кто-нибудь из поселка приходил к старику Чжану передать с поездом посылку и принимался шутить с Сяохуань, а та в ответ сердито улыбалась, ворчала: «Пошел к черту!» Или Эрхай скажет жене кое-что вполголоса, а она замахивается, будто хочет ему наподдать: «Пошел к черту!»

Он сел обратно на кан. Дохэ доросла до восемнадцати лет, а головой совсем девчонка. Эрхай закурил трубку, а она навалилась сзади, подборо­док уперла в его макушку, оплела ногами спину Эрхая и ступни положила ему на живот.

— Пошел к черту! — веселилась Дохэ; видно, решила, что сегодня Эрхай будет ее товарищем по играм.

Он никогда еще не чувствовал себя таким беспомощным. С Дохэ все как-то необъяснимо менялось, и Эрхай рядом с ней становился вялым, непо­хожим на себя. Он не смел оттолкнуть веселую голую женщину, привалив­шуюся к его спине, но и не мог сделать с ней то, что должен был. Когда она вволю набесилась, Эрхай выбил пепел из трубки и залез на кан, казалось, по всему лицу и телу разбегаются длинные волосы Дохэ, ее мягкие руки.

Заснул он быстро.

Глава 3

День и ночь на том самом пшеничном поле, что раскинулось между поселком и станцией, гремел бой. Сельчане и сами толком не знали, в чем дело, вроде одна армия хотела железную дорогу захватить, а другая пыталась ее взорвать. Поле стояло убранным, и соломенные стога были хорошим подспорьем в бою. Утром второго дня выстрелы стихли. Вскоре в поселке услышали паровозный гудок: значит, та армия, что сражалась за железную дорогу, победила.

Сяохуань день и ночь просидела в четырех стенах и совсем скис­ла, взяла миску кукурузной каши, подцепила палочками кусок соленой редьки и тихонько выбежала из дома. Стога стояли как обычно. Глядя на тихое широкое поле, Сяохуань ни за что не сказала бы, что здесь недавно бушевало сражение. Воробьи стайкой опустились на землю, поклевали пшеничные зерна, разбросанные по полю, и также стайкой взлетели в небо. Интересно, где были воробьи во время битвы? Поле казалось теперь непривычно огромным, и каждая фигурка вдали была будто подвешена между небом и землей. Кривая софора, и чучело, и покосившийся сарай из соломы превратились в точки, координаты на линии горизонта. Сяохуань слыхом не слыхивала ни о «координатах», ни о «линии горизонта», она замерла посреди осени 1948 года, погрузившись в какое-то благоговейное оцепенение.