Янь Гэлин - Тетушка Тацуру

Сяохуань вернулась к себе, растолкала мужа:

— Волчицу-то японскую откормили. Она и убежала.

Эрхай открыл глаза. Вместо того, чтоб переспрашивать: «Чего гово­ришь?», он молча раскрывал свои верблюжьи глаза докуда мог — это зна­чило, что собеседник, по его мнению, несет вздор, но пусть повторит свой вздор еще раз.

— Точно убежала! Уж твои матушка с батюшкой ее сладко поили, вкус­но кормили, вот и выкормили японскую волчицу. Нагуляла жиру, побежала обратно в горы.

Эрхай, выдохнув, сел. Не слушая едкие насмешки жены (ох, и жаден ты до этой японской бабенки, лет ей маленько, а уж умеет угодить мужику), Эрхай торопливо натянул штаны, стеганку.

— Отец знает?

Сяохуань не унималась:

— Выгодная покупка, ничего не скажешь: за семь даянов столько раз с ней переспал! Как горбатому на рельсы ложиться — сплошная прибыль.

Загляни в любой кабак с нелегальными шлюхами — да за ночь там отдашь целую горсть серебра, не меньше.

Эрхай вышел из себя:

— Закрой рот. Снег на улице, замерзнет насмерть — что делать будем?

Он выскочил во двор, а Сяохуань все кричала ему в спину:

— Надо же, как торопится! Смотри не упади: зубы выбьешь, целовать­ся станете — изо рта засквозит!

Мать Эрхая посмотрела в доме, оказалось, япошка ничего не тронула, взяла только несколько кукурузных лепешек. И оделась в то, что было на ней в мешке. Все вспомнили, как усердно она отстирывала свои японские штаны и кофту, как старательно прогладила их дном чайника, потом акку­ратно сложила — значит, тогда еще готовила пожитки, чтоб сбежать. Мечту о побеге заносило снегом, заметало вьюгой, но она уцелела, пережила долгую зиму.

— Вот ведь япошка, и одежду нашу китайскую не оценила. Замерзнет, как пить дать! — пообещал начальник Чжан.

Мать стояла, оцепенев, с той самой стеганкой в руках — синие цветы по красному. Жили вместе полгода, она япошку держала почти за сноху, а та удрала, все равно что от чужих. На стеганке лежало еще две пары новых матерчатых чулок, подарок Сяохуань, — никакой благодарности у человека. Начальник Чжан надел шапку, собрался на улицу. Эрхай тоже торопливо натянул шапку, обулся, не глядя на Сяохуань: с трубкой в зубах она привалилась к дверному косяку и, недобро улыбаясь, смотрела на разыгравшийся в доме спектакль. Эрхай проскочил мимо, а она с деланым испугом шарахнулась в сторону, словно уворачивается от здоровенного быка, который вырвался из загона.

Начальник Чжан с Эрхаем по следам дошли до выезда из поселка, там отпечатки ног терялись в следах телег и повозок. Г адая, как искать дальше, они стояли, засунув руки в рукава. В конце концов решили разделиться. Злость жгла Эрхаю сердце, но винил он родителей: нечем заняться было? Нашли беду на свою голову! Сколько сил вымотала у семьи эта полудохлая япошка! Сколько ругани из-за нее было! Сейчас девчонки и след простыл, а Эрхаю всю жизнь слушать упреки, до самой смерти Чжу Сяохуань будет в своем праве.

Япошка ему чужая, он ей тоже, и общая кровать их ни на волос не сблизила. В первую ночь Эрхай услышал, что девчонка плачет. Он пришел к ней исполнить долг перед матерью с отцом, но услышав это хныканье, озлобился. Какого черта она плачет? Будто он и правда изверг какой. Эрхай к ней по-хорошему, хотел сделать все тихо, осторожно, а она лежит — покорная, ни дать ни взять приготовилась к его скотству. Ну что ж, тогда скотство и получай. Он быстро закончил, а она все всхлипывала; еле сдержался — руки чесались схватить эту гадину за отросшие волосенки и вызнать, что ж ее так обидело.

С того дня япошка ложилась перед ним, словно покойник: нарядно одета, подбородок задран вверх, пальцы ног смотрят в потолок — от мертвой не отличишь. Приходилось самому снимать с нее одежду; однаж­ды, раздевая япошку, он вдруг понял, до чего мерзко и гнусно выглядит. А ей того и надо — сделать из него мерзавца. Туго стянув себя одеждой, лежит — точь-в-точь живой мертвец, — чтобы он, срывая с нее тряпки, чувствовал себя хуже животного, чтобы он чувствовал себя так, будто наси­лует труп. Эрхай рассвирепел — хорошо же, я и буду с тобой хуже живот­ного. Отец твой и братья так и обходились с нашими женщинами — хуже животных.

Только однажды вышло по-другому. Той ночью, куражась над япош­кой, он совсем выбился из сил, хотел было сразу слезть с нее и пойти восво­яси, но решил ненадолго остаться, перевести дух. Вдруг девчонкина рука легла ему на спину, легла и тихонько погладила. Робкая, нежная рука. Он вспомнил, как впервые увидел япошку — сначала перед глазами очутились ее детские руки с короткими пальцами. Тут его оставили последние силы.