Олег Ждан-Пушкин - Приключения человека, похожего на еврея

Но иной раз кажется — все не так, все наоборот: они, женщины, и правда Божьи существа — красивые, умные, добрые, старательные, а мы — в каком-то теоретическом смысле — поражение природы. Или — первая попытка Бога. Понял, что ничего хорошего не получилось, — вырвал ребро, сделал женщину, а про искалеченного мужчину забыл, бросил на произвол судьбы. Но мы выжи­ли. Потому и тянет нас к женщинам, что чувствуем — наше ребро!

Шок после случившегося прошел нескоро. Сперва на Катю нашла говор­ливость, даже юмор с иронией, чем по жизни она не отличалась, затем вдруг горько расплакалась и, наконец, надолго замолчала. Я, как мог, пытался выве­сти ее из этого состояния, ходил с ней в кино, выбрались даже в театр, но тут-то и понял, что она не видит и не слышит, что делается на экране или на сцене, просто сидит рядом.

Почти все учителя школы побывали у нас дома. Одни советовали покаять­ся, другие восхищались ее поступком. И те, и другие вызывали у Кати слезы и тоску. Приходили и школьники из прославившегося класса. Рассказывали о бойкоте, который устроили Калуженцу, приносили цветы. Но прощались и — опять начинались слезы.

— Перестань, — сказал я. — К новому учебному году все забудется. Ты учительница хорошая — еще придут просить вернуться.

— Нет, — сухо ответила она. — Больше я в школу не пойду.

Начала на Катю нападать какая-то глухая задумчивость. Глухая — в том смысле, что она ничего и никого не слышала в такие минуты.

— А знаешь, уже во всех школах прорабатывали мой случай, — сказала однажды в одну из таких минут. Слышала — готовится статья в «Учительской газете»... Очень мощная фигура, оказалось, этот Калуженец. Я, наверно, уеду к родителям. Все равно здесь мне нормально жить не дадут.

— Как это уедешь? А я?

— У меня нет выхода.

— А у меня? Я тебе не позволю уехать. Да, физически. Стану на пороге и не позволю открыть дверь.

— Ты поедешь со мной.

— Здравствуйте. Я совсем не готов менять страну и гражданство. А хочешь, я убью Калуженца?

— Перестань, — сказала Катя.

И опять неожиданно разрыдалась.

— Тогда нам придется развестись.

— Тогда я убью тебя.

И Катя сквозь слезы и рыдания рассмеялась. Я обнял ее — едва ли не судороги сотрясали ее тело.

Известно, пережив неприятность, люди ищут какого-то удовлетворения. Хочется забыть и забыться или, как часто говорят, расслабиться, ну и есть малая надежда, что, отвлекшись, найдешь выход. Мы вдруг решили съездить на Белое озеро, что примерно в ста тридцати километрах от Минска. Конечно, туда и обратно — двадцать литров бензина, но, как говорится, сколько той жизни. Вот вам, наши враги и недруги, кукиш с маслом, мы живы, веселы и здоровы и уж никак не собираемся горевать.

Мы с Катей люди неверующие, но предпочитаем об этом не говорить, как бы оставляя себе дорогу к Нему. Разве мало случаев, когда человек обращается к Богу хотя бы и в конце жизни? Есть такое странное выраже­ние применительно к вере: слабо верующий. Выражение, наверно, нелепое, но к Кате имеет прямое отношение. «А жаль, что мы с тобой не повенча­лись», — сказала она однажды. Понятно, венчание в те годы вошло в моду, так же как и ношение невест накануне свадьбы на руках по всяким патриоти­ческим местам. «Да ведь ты неверующая!» — сказал я. Катя промолчала, но по лицу было понятно, что с репликой моей не согласна. Дескать, это одно, а то другое. В церковь на исповедь она не ходит, ограничения не соблюдает, но гордится тем, что крещена, и бережно хранит нательный крестик. И, конечно, считает себя верующей. «Почему бы тебе тоже не покреститься?» — пред­ложила однажды. «Я крещеный». — «В какую веру?» — «В православие, конечно». Она с подозрением посмотрела на меня и улыбнулась: «А может, в иудейскую?» — «У иудеев нет такого обряда. Ну и как ты точно заметила, я не обрезанный». Эта тема ее интересовала, она улыбалась.

Когда-то, еще в советские времена, на третьем, кажется, курсе универ­ситета, мне выпало счастье заполучить на один день и ночь книгу Ренана об Иисусе, зачитанную и затертую до предела, попавшую сюда, скорее всего, из Европы, и с надеждой прочитал ее. Нет, мировоззрение мое она не сильно изменила, или, скажу так, после прочтения я оказался на полпути. Когда-то в моем роду были священнослужители, видно, эхо их веры перелетело ко мне через многие годы.

Однако не в этом дело, а в том, что на том же условии — день, ночь, — я дал ее Кате: как раз начал ухаживать за ней, хотелось произвести впечатление. Утром оказалось, что она книгу не открывала. Как же так? — удивился я. Мне ее дали на одни сутки! Покраснела. И впервые заинтересованно посмотрела на меня. Так что, возможно, благодаря Ренану и образовалась наша взаимность.