Олег Ждан-Пушкин - Приключения человека, похожего на еврея

— Как, вы сказали, ваше отчество?

— Александрович. Илья Александрович.

— Понятно. Илья Александрович, я не совсем в курсе дела. Подождите, я загляну в отдел кадров.

Он поднялся из-за стола и оказался еще крупнее, чем казалось, на полго­ловы выше меня. Да и старше лет на пять-семь.

Не было его довольно долго, минут, пожалуй, десять. Я успел рассмо­треть и скромную обстановку кабинета, и подошел к окну полюбоваться видом. Впрочем, вид был самый обычный — большой город, выбирать не приходилось.

Долгое отсутствие меня не насторожило, главные редакторы, как пра­вило, занятые люди. То-се. Наконец, дверь открылась. По правде, я не сразу узнал его, главного: голубые глаза стали. нет, не в глазах дело. Может быть, в цвете лица, что ли. Нет, цвет ни при чем. Что-то другое, мне непонятное. Может. Ага, наверно. Нет, не то.

— Извините, Илья Александрович, — произнес главный, — произошла ошибка. На сегодняшний день, к сожалению, вакансий в редакции нет.

Что мне оставалось делать? Взял трудовую, опустил в карман.

— Жаль, — сказал я. — Очень жаль.

— Вы, конечно, извините.

— Да ладно.

Обратно поехал на лифте. Лифт был новенький, комфортный, скоростной — жаль, что мне не пользоваться им.

Вечером мне позвонил Сергей.

— Он тебя принял за еврея, — сказал он. — Надо было показать паспорт! Я его хорошо знаю: не то что бы антисемит, а. так, на всякий случай. Система! Эхо каких-то иных времен. Я попробую объяснить ему, хотя теперь, конечно, ситуация хуже.

— Не надо ничего объяснять, — сказал я. — Я уже не хочу к ним.

— Нашел работу?

— Нашел.

Вдруг меня остановил незнакомый мужчина. Улыбался в ожидании ответ­ной улыбки или какой-то определенной реакции и молчал. Но и я ждал.

— Что вы не приходите? — наконец произнес он. — У нас как раз начи­нается новый курс.

Так, зрительная память у меня всегда была неважная, но, похоже, не толь­ко зрительная? Кто этот человек? Где мы встречались? Я начал чувствовать легкое раздражение.

— Два занятия вы пропустили, но это неважно. Я вам помогу.

И я вспомнил: мы познакомились в синагоге, он преподаватель иврита. Только иврита мне сейчас не хватало! Теперь уж просто толчок неприязни почувствовал я к нему.

— Вы думаете, он мне нужен?

— Иврит? — с огромным удивлением переспросил он. — Пригодится!

Ну как же, иврит нужен всегда и всем, не сомневайтесь. И чем радушнее

он улыбался, тем больше раздражался я.

— Знаете что? — неожиданно для себя сказал я. — Одолжите мне сто долларов!

О, как смутился этот, возможно, хороший человек!

— Да, да, — добивал я его, — сто долларов. А еще лучше сто пятьдесят. На полгода.

Интересно, что улыбка не сходила с его лица, но, конечно, температура ее менялась.

— Нет у вас ста долларов?

Он затряс головой, дескать, нет, нет и быть не может.

— Ну вот, а вы говорите — иврит. Ладно, на нет и суда нет. Прощайте.

Мы оба одновременно повернулись и пошагали своей дорогой. Чем-то я был доволен. Вот какой молодец.

Стыдно стало утром следующего дня.

Известно, что отношение к тогдашней перестройке — одобрительное или отрицательное — во многом зависит от поколения. Молодые — за, ста­рые против. Но есть у меня знакомый старик, лет ему, наверно, за девяносто, однако говорливый и бодренький, так вот он — больше, чем за. То ли от возрастного легкомыслия и, следовательно, оптимизма, то ли досталось ему от советской власти, то ли просто от природного любопытства: а что будет дальше? Не хочу помирать, что-то будет, ох, что-то будет! — говорит он. Перестройка объединила или развела многих. Возникла тема, которая всех касается, и каждому есть что сказать.

Мы с Катей тоже иногда говорим обо всем этом. И если молодые люди легко и с удовольствием прощались с прошлым, то старики сопротивлялись и сдавали позиции постепенно. Сперва сдали Сталина, но за Ленина держались долго, еще дольше — за саму идею. Иные держатся до сих пор.

Советская история моей семьи довольно сложная и трудная, но сейчас не о том речь.

Конечно, наше общество остановилось и замерло на пути к новому свет­лому будущему, но, признаюсь, грядущая демократия страшит меня так же, как ужасает прошлое.

— Ну что, работу нашел? — частенько спрашивает меня дядя Петя, тот, который набил перловкой и макаронами антресоли, а потом завез их в дерев­ню. — И не найдешь!

Он давно кого-то подозревает во мне, то ли демократа, то ли охлократа. При встрече всегда качает головой и произносит одну и ту же фразу: «Ох, доиграетесь!» У него четверо ребятишек, а моторный завод, где он работает дежурным слесарем, открывает свою проходную только три раза в неде­лю, — соответственно упала зарплата. И если прежде худо-бедно удавалось сводить концы с концами, теперь — нет. Теперь он регулярно ездит в далекую деревню, где у него остались какие-то родственники, и мешками везет оттуда картошку, бурачки, морковку. Человек он уже немолодой, лет под шестьдесят, а дети малые — женился поздно, и история его женитьбы стоит внимания.