Константин Симонов - Софья Леонидовна

Время первой передачи и последующих, если оно не будет переменено, Маше было назначено еще в Москве: выходить в эфир или в четверг от двух до трех дня, или, если это неудобно и возможно только ночью, в воскресенье от двух до трех ночи. Ближайший четверг приходился на выходной, Софья Леонидовна передала Маше, что ей сказано начать в этот четверг и что материал она получит там же, где будет работать. Из этих слов Маша так и не поняла, знает ли Софья Леонидовна, на какую квартиру она ходит, знает ли она вообще Тоню. Вполне возможно, что она всего этого и не знала, во всяком случае, старуха, передав Маше то, что ее попросили передать, как обыкновенно, не прибавила к этому ни одного собственного слова.

Тоня немножко удивилась ее приходу с бидоном в руках, но, когда Маша, раздевшись и снова взяв в руки бидон, сказала, что ей надо пойти в другую комнату поработать, и так, чтобы никто не вошел, не пришел, не помешал, Тоня, кажется, все сразу поняла и, ни о чем не спрашивая, сказала, чтобы она была спокойна. Она отодвинула от стены большую ножную швейную машину, села за нее, и, пока Маша в другой комнате разбирала, собирала и проверяла свою портативную рацию, она все время слышала через дверь, как Тоня в другой комнате напевая то одну, то другую песню, вовсю строчит на швейной машине.

Маше очень хотелось поймать хоть какую-нибудь нашу станцию, но на ультракоротких волнах была слышна только одна, очень близкая немецкая станция, должно быть Минск, и какие-то тире и точки чьих-то шифрованных радиограмм. Ловя Москву, она просидела бы дольше, если бы сама не запретила себе этого. Как бы там ни было, а каждый час, проведенный с развернутой, открыто стоявшей на столе рацией, был лишним риском.

С сожалением смяв наушники, она позвала Тоню и, перебрав все места, куда можно было спрятать рацию, остановилась на матрасе.

— Там будет лучше всего, если только клопы ее не закусают,— даже здесь не удержалась от озорства Тоня.

В четверг Маша пришла на квартиру к Тоне в двенадцать — задолго до назначенного часа выхода в эфир. Сказать, что она волновалась, было мало! Сказать, что она ждала этого дня и готовилась к нему, значило бы почти ничего не сказать! Ее чувство было гораздо сильнее и того, и другого, и третьего. Последние трое суток она жила только предстоящим часом, жила только им, и больше ничем. Жила так, как живет своим ожиданием вплотную подошедший к освобождению человек, просидевший много лет в тюрьме. Жила ожиданием этого часа, как ждут подводники на затонувшей лодке, услышавшие над головой шум спасательных работ. Жила ожиданием, как женщина на платформе, к которой подходит поезд с возвращающимися с войны.

Несмотря на свою усталость после работы, на молодость и здоровье, она даже плохо спала три последние ночи, боясь заснуть, словно сон может непроходимой преградой отделить ее от завтрашнего дня, и просыпалась раньше, чем нужно, потому что с ранним пробуждением сегодня уже переходило в завтра.

— Прими брому, — строго сказала ей на третий вечер Софья Леонидовна и дала столовую ложку чего-то горького и соленого, чего она никогда в жизни не принимала.

— Зачем,— сказала Маша, уже проглотив ложку,— я же не нервная.

— Не нервная, а бормочешь во сне чего не надо, — без всякого сочувствия, а с таким осуждением, словно Маша и здесь обязана была себя держать в руках, даже во сне, сказала Софья Леонидовна.

Наконец наступил этот день. Тоня встретила ее еще в коридоре. Она почему-то затеяла мыть пол и, босая, с завязанными старой косынкой волосами, громко шлепая тряпкой, гнала по полу круги грязной воды.

— Чего это ты затеяла? — спросила Маша.

— Да уж затеяла, проходи...

С шумом бросив тряпку, она вытерла грязные руки о передник, вошла вслед за Машей в комнату, закрыла за собой дверь и вынула из буфета большую бутылку с большой черной, во всю бутылку наклейкой с немецкими буквами. Бутылка была наполнена чем-то непрозрачным, густым и желтым, как гоголь-моголь.

— Айер-ликер с яйцом, — сказала Тоня и, вынув из волос шпильку, стала аккуратно, сначала с одного бока, потом с другого подцеплять бутылочную наклейку. Она оказалась приклеенной к бутылке только кругом, по самому краешку. Отлепив наклейку, Тоня перевернула ее и протянула Маше. Оборотная сторона наклейки была вся, как точками, испещрена мельчайшим ровным почерком. — Это тебе, — сказала Тоня. Потом, довольная собой, подмигнула — знай наших! — и сунула бутылку обратно в шкаф, шпильку себе в волосы и вышла в коридор домывать пол.