Давид Гай - Катарсис

– Знаешь, рогатых мужиков меньше, нежели разочарованных жен, – парировала Юл.

Фильм начался, и самые первые кадры заставили Дана вздрогнуть и напрячься; сработал тумблер узнавания : молочный бар “Корова”, эротические женские фигуры с краниками, откуда льется белая жидкость, в том числе с наркотиком – молокаин, потребляемая четверкой подростков бандитского вида; напившись молокаина, они убивают бездомного, дерутся с такой же бандой, устраивают бешеную гонку на машине, пробуждающую в кишках приятные и теплые вибрации, насилуют в чужом доме на отшибе жену писателя, а самого калечат, наконец, главарь банды Алекс расправляется с полусумасшедшей старухой в зеленом трико, вонзив в нее скульптурное изваяние огромного фаллоса, и оказывается в руках полиции… И музыка – божественно-прекрасная, тысячу раз слышимая и всякий раз новая – из Девятой бетховенской и увертюры к “Цирюльнику”, музыка рождает апокалиптические видения, кровь, под ее аккомпанемент Алекс становится садистом, испытывая от этого наслаждение…

Впервые Даня увидел ленту подростком, в возрасте Алекса, и был потрясен – от сцен насилия ему стало физически плохо, едва не стошнило. Став постарше, посмотрел еще пару раз, прочитал экранизированный знаменитым голливудцем роман и пришел к выводу – ничто, никакой творческий замысел не рождается просто так, спонтанно, по наитию: у каждого замысла есть свое объяснение, своя первопричина. Не избей и не изнасилуй во время войны с Гансонией четверка негров-дезертиров беременную жену автора романа, не потеряй она ребенка, не став под влиянием пережитого запойной и не умри от цирроза печени, и не услышь писатель в отношении себя вердикт врачей – рак мозга – не был бы написан именно этот роман как подведение жизненных итогов, мучительных раздумий о природе насилия и его неизлечимых последствиях.

Вывод Даниила выглядел далеко не бесспорным: выходит, писатель непременно должен сам пережить описываемое, не умозрительно, не понарошку, а на самом деле, реально – только тогда его перо обретет силу и остроту. Обвинял же Страхов Федора Михайловича в “ставрогинском грехе” – растлении малолетней девочки , то есть в том, что описание этого преступления имеет автобиографический характер. Даниил не верил Страхову, завистнику и приживалу, хотя и признанному критику, и противоречил себе: а как же воображение – главное писательское оружие, тонкий и точный инструмент? Сознавая уязвимость своей позиции, Даниил однако упорствовал, внутри себя продолжал настаивать на ней – нет, пишущий сам должен пройти через многое, упасть в бездну и воспарить в прозрении…

C той поры периодический просмотр этого фильма стал для него необходимостью. Он помнил его покадрово и подпитывался от него, как от аккумулятора, всякий раз обнаруживая новые, упущенные ранее детали.

Юл, не отрываясь, смотрела в экран, подавшись чуть вперед, сжатые в кулаки пальцы до побеления костяшек словно вбирали пульсирующую извне энергию агрессии и непроизвольно реагировали – Дану чудилось, что Юл готовилась к сопротивлению.

… Показ завершился, поплыли титры, в зале зажегся свет, все задвигались, заскрипели стульями, заговорили. Согласно расписанию, после обеда должен состояться семинар с обсуждением увиденного.

До похода в столовую оставалось полтора часа, Юл пригласила Дана к себе. В номере он устроился в кресле у окна, Юл разрезала на дольки два зеленых яблока, достала из холодильника початую литровую бутылку “Ивана Грозного” с ликом на этикетке знаменитого актера с козлиной бородой в главной роли до сей поры популярной комедии про меняющего профессию царя. Содержимое плескалось на дне бутылки – и впрямь вчера крепко поддали. Юл разлила водку по стаканам.

– После такого кин а необходимо расслабиться, – и, не чокаясь, махом выпила содержимое.

Дан пить отказался, Юл сдвинула брови.

– Не чинись, писатель, давай, как я, залпом и фруктом закуси.

Звучало в ее стиле , с нажимом, противиться которому он не умел. Мягкая игрушка…

Нехотя отпил, она панибратски подмигнула:

– Вот и молодец.

Села на кровать напротив Дана, сбросила туфли, вытянула ноги.

– Я тебе вот что скажу… Кино-то про нас. Этого гребаного Алекса каким способом отучают от агрессии, отвращают от насилия? Показывают всякие ужасы типа маршировки фашистов под музыку, от которой мороз по коже, ну и всякое такое, плюс пилюли – и в итоге вылечивают. На мордобой он не отвечает, на бабу голую не реагирует. И с нами такие же фокусы проделывают, только картинки другие, и лекции. Но, в сущности, цель одна – прочистить, просветлить мозги. Если наш эксперимент с лечением Алекса сравнить, получается одно и то же: ложь – это агрессия, насилие, правда – нормальное, разумное, адекватное восприятие событий. Верно, писатель, я рассуждаю?