Давид Гай - Катарсис

Лео аплодировали неистово – похоже, хотелось верить в такой исход, приподнимавший в собственных глазах. И даже повергшая в недоумение последняя фраза – на что рыжий намекает? – не изменила отношения к его выступлению.

Дан хотел было выступить, но замешкался – микрофоном завладел сидевший неподалеку мужчина с брылястыми щеками и презрительно, кичливо оттопыренной нижней губой, трудно было понять, таково ли анатомическое строение мышц лица или безобманчивое отношение к роду человеческому. Впрочем, розно это не существует.

– Прекраснодушные мечтания! – он сразу взял высокие ноты, тонкий, вибрирующий голос не соответствовал его облику. “Пузырь”, тут же прозвал его про себя Дан. – Кто же за просто так отдаст приказ просветлить телевизор? Дурних нема! Попробовали при Преемнике и назад вернулись, к прежнему, проверенному. И правильно сделали!

– Не согласен! – Лео без микрофона пытался перекрыть возникший шум. – Та попытка была робкой, застенчивой, как поцелуй девицы невинной. Требовалось по-живому резать, последствий не страшиться, народ бы в конце концов поддержал, я уверен.

– Кто же себе в ущерб делать будет, мил человек? – осклабился “пузырь”. – Власти невыгодно зомбоящику мозги вправлять. Так ведь далеко зайти можно – понятия вроде “либерал” или “демократ” снова в ход пойдут.

– Их уже реабилитировали! – выкрикнули с другого конца зала.

– Не до конца, не до конца, слава богу, – гнул свое “пузырь” и выдавливал самодовольную улыбку.

– Надо еще раз попытаться. Прежде опыта как можно говорить о результате… – не сдавался Лео.

– Ты, рыжий, с чужого голоса поешь! – “пузырь” пошел в атаку. – И внешность у тебя того… сомнительная. Часом не тайный член КСС – Комитета спасения Славишии?

– Молодец, по самые помидоры чмошнику засадил! – поддержала “пузыря” дама с пучком крашеных волос, которую Лео бестактно оборвал несколько минут назад. Придя в себя, она спешила взять реванш. – КСС почти как КПСС звучит… Эмигрантское отребье воду мутит из-за бугра, комитеты разные создает, а нас спасать не надо, мы сами себя спасем – и остальной мир, в дерьме погрязший…

Обстановка накалялась, модератор бегал по сцене, пытался урезонить спорящих, слова его тонули в гвалте перепалки. Лео отбивался и нападал, его пытались зашикать, некоторые вступились за него, и началась форменная буза…

Внезапно в перепонки ударило мощное и гулкое, как эхо разрыва снаряда:

– Господа, прекратите базар! Того гляди, в глаза друг дружке вцепитесь. Призываю к спокойствию, иначе всех выведем из помещения.

Предупреждение исходило из кинопроекционной аппаратной, она возвышалась над последними рядами. К аудитории обращался невидимый страж, кто, надо полагать, имел на это полномочия. Двери выходов, как по команде, раскрылись, в проемах возникли молодые люди в строгих черных костюмах.

Люди по-прежнему галдели, что-то выкрикивали, размахивали руками, строгое предупреждение никого не урезонило. Модератор не стал дожидаться тишины и пролаял в микрофон:

– На сегодня все! Спасибо за внимание!

…Выпили по рюмке “Грозного”, закусили салом. Дан обильно смазал ломтик предусмотрительно умыкнутой из столовой горчицей – получилось круто, нёбо загорелось, ударило в носоглотку, выступили слезы. С трудом отдышался.

– Модератор сегодня провалился, – Дану не терпелось обсудить дискуссию. – Вертелся, как уж на сковородке. – Что меня в самом начале задело… Нет, не задело – вывело из себя, взбесило… Моего деда-военного в ГУЛАГе сгноили. Так вот, упомянули в дискуссии мимоходом репрессии, почти сто лет Великому террору, а кто про это помнит и знает – в исторических книгах не пишут, а те, в которых написано – те под спудом, из библиотек и магазинов изъяты; в учебниках школьных и вузовских скороговоркой говорится, народ слышал звон и не более: вроде по лагерям распихали массу людей, а за что, почему, как – неведомо, оттого по опросам не оправдывает и не осуждает – дескать, время было такое.

Дан произнес тираду громче обычного, посредине бугристого лба билась, словно в конвульсии, голубая жилка.

– Кто-то вычислил: если каждого погибшего в войне с Гансонией помянуть минутой молчания, мир останется безмолвным сто лет. А сколько будет молчать, если жертвы лагерей вспомнить?

– Да уж не меньше пятидесяти, а может, и больше, – бросил Лео.

– И что мы услышали от малиновой рубахи? – гнул свое Дан. – Пустой извод слов, сплошной порожняк, мудреное, не всем понятное слово – амбивалентное. Амбивалентное, ети его мать! Голимый идиот… Жалею, что едва бред этот услышав, не вступил в спор, промедлил, а вокруг загундосили: надо ли копаться в таком прошлом… Не надо – в едином порыве решили. А почему не надо?