Эспер Ухтомский - От Калмыцкой степи до Бухары

Желая иметь некоторое представление о старом Чарджуе, я отправился туда. Он расположен верстах в десяти от нового, на левом же берегу Аму-Дарьи, хотя слегка в стороне от нее - из опасения наводнений - а также южнее железной дороги, пересекающей оазис. И то уж вся местная жизнь, с внешней точки зрения, слишком быстро теряет свой среднеазиатский отпечаток былого обособления, замкнутости! Русский город в течение целого дня полон туземцев, да и мы свободно гуляем по бухарскому.

Какова его древность? чем он замечателен? Пока я располагаю скудными сведениями. В этой полосе с очень давних пор известен /178/ центр, не лишенный как торгового, так и стратегического значения. В давние времена он именовался Амуйе, или Амулие, Амоль, отчего, будто бы, произошло название протекающей около реки. В X столетии нашей эры, когда в Бухаре правил могущественный Измаил (из иранского дома Саманидов), в числе владений его упоминается вышеозначенный город. У последнего еще перед чем появлялся знаменитый арабский полководец Кутейба, затем проходили в XIII веке монгольские воители. Позже начинает слышаться теперешнее наименование. После укоренения узбеков в Западном Туркестане и при стремлениях с их стороны досадить ненавистным иранцам-иноверцам, Чарджуй всегда оказывается на пути следование войск, нападавших на Персию. Не даром Надир-Шах, усилившись, нашел зачем нужным временно отнять у Бухарцев, в 1740 г.‚ этот пункт, где, благодаря слегка ослабленному течению и меньшему разливу, издревле существовала сравнительно хорошая переправа через Аму-Дарью. Утверждалось, что именно тут переправился Александр Македонский. По крайней мере, на это как бы указывает присутствие остроконечных холмов, которых в другом месте нет у реки, а по словам истории, /179/ великий завоеватель, прибыв к ней, именно на таких-то возвышенностях велел разводить костры, чтобы растянувшееся по пескам истомленное войско шло на огни, догоняло полководца.

С конца прошлого столетия, когда погиб последний персидский город Мерв и пустыня шире прежнего раздвинула свои жадные пределы между культурными центрами, это отразилось и на Чарджуе. Он стал передовым укреплением, куда посылались чем-нибудь провинившиеся подданные эмира, с целью следить за разбойниками-туркменами и, по возможности, отражать набеги. Так оно простояло до пятидесятых годов, после чего местечко начало снова развиваться. Владыка края, Модзаффарэддин, стал заботиться об ирригации. Но окрестности вовсе не представлялись безопасными. (Хищники иногда даже грабили на базаре). Еще сравнительно недавно бухарские власти не решались отпускать дальше в степь иностранных путешественником, проникавших сюда через Ташкент и Самарканд, и вдруг, теперь, из мертвых и страшных пустырей преблагополучно выходить с громом и свистом чертова повозка «шайтан-арба» пожирающая пространство, где недавно прекращалась куль- /180/ турная жизнь. Есть о чем призадуматься, чему подивиться!

Итак, я еду в туземный Чарджуй. Говорят, что если его увидишь, прочие города ханства, в общем, уже ничуть не покажутся оригинальными, достойными осмотра. Правда, там за то везде древностей много, - мусульманских святынь, вековых замечательных сооружений. Однако внешность улиц и базаров, вид толпы - до нельзя одинаковы и скоро перестают привлекать внимание. Впрочем, Восток, должно быть, обладает повсеместно такими свойствами. Ждешь чего-то особенного, вглядываешься и разочаровываешься. Оболочка слишком монотонна, пожалуй, даже бесцветна. Все сосредоточено во внутреннем, весьма сложном мире религиозно-философских помыслов и соответствующих чувств и грез. Пока не войдешь в него, не коснешься самой сущности обступающих явлений, - они как бы лишены интереса, утомляют, надоедают, почти что внушают отвращение. Я это испытывал неоднократно.

Например, несколько лет тому назад я ездил по бурятским кочевьям и дацанам (буддийским религиозным центрам), побывал в духовно с ними однородной Монголии и в Китае. Лишь только доводилось очутиться среди /181/ чуждой обстановки, действительность представлялась до нельзя жалкой, несимпатичной, тягостной. И подобное настроение продолжалось до ближайшего ознакомления с ее психическими особенностями, с тем, что ее животворило, с принципами этой жизни. Тогда взгляд на все кругом радикально изменялся, светлел, роднил с последнею. Под грубыми формами степного быта чуялось окрыляющее веяние чего-то высшего, возносящего над землей. Глубокое человеколюбие, вообще любовь ко всякого рода тварям, стремление уврачевывать недуги ума и сердца, порыв в небеса, - все это наблюдалось в восточносибирской и еще более отдаленной глуши - и в дымных грязных юртах, и около таинственных кумирен. Заветы Будды видимо пустили корни в населении. Но для того, чтобы это видеть, требовалось беспристрастное отношение к иноверцам-полудикарям, требовалось желание читать их в душе.