Эспер Ухтомский - От Калмыцкой степи до Бухары

Трудно себе представить больше страдание и отчаяние на лице, чем у этого несчастного лезгина. Наконец суд удаляется в особую комнату для совещания. Наступает долгое, ужасное ожидание. В толпе говор, и смех, и равнодушие, в груди троих измученных мусульман - глубоко потрясающая драма.

Писатели, возмущавшиеся картиною смертной казни, по-моему, напрасно выбирали темой негодования - именно этот момент. Есть другой, неизмеримо худший: минута перед приговором. Когда все бесповоротно решено, о чем тут философствовать, о чем скорбеть? Возникают мысли более печальные, если призадуматься над чувствами тех, кто ждет приговора и кто его /169/ подписывает. Тут с обеих сторон - что-то зверское, что-то невыразимо жестокое. Ненависть и беспощадность словно сливаются воедино. Настроение передается зрителям. Опасающийся нервного расстройства едва ли пойдет смотреть во второй раз на подобную картину. Это уж дело дам. Потом, в день смерти Махрам-Али, они сбежались полюбоваться содроганиями висельника. Хорошо еще, что тактичный воинский начальник Чарджуя распорядился удалить их своевременно.

В сущности, я сильно сомневаюсь в полезности такого рода казней, здесь, на окраине, где ни туземцев, ни кавказцев - ничем не удивишь. Ссылка им куда страшнее. Опрашивается‚ зачем христианской державе карать таким путем, на глазах у иноверцев , которые в этом усматривают лишь отражение бесчеловечной деятельности собственных эмиров? Даже бухарца нанимают за палача .

Параллельно с тем, мы иногда оказываемся милосердными. Тогда же в Асхабаде случилось возмутительное происшествие, довольно благополучно окончившееся для виновных. Им грозила суровая и быстрая расправа; однако, гуманность одержала верх. Дело вот в чем. В главном городе Закаспийской области теперь масса /170/ персиан . Они свободно и важно разгуливают между туркменами, точно забыв, что их пускали сюда недавно не иначе, как с веревками на шее, в качестве рабов. К числу льгот, данных властями, относится позволение всенародно предаваться неистовствам в память мученической кончины Гассана и Гуссейна, сыновей Али, зятя Магомета, святыни шиитов. Это напрасно разрешено, потому, во-первых, что нет надобности обращать внимание нового русского города на далеко не привлекательные сцены шиитского беснованья (пусть делают, что хотят‚ у себя дома, за оградами!); а во-вторых, нельзя этим смущать и раздражать туземцев-суннитов на их же родной территории. И то и другое неосторожно. Впрочем, сама действительность свидетельствует о том же. В прошлом году, когда шииты двигались по Асхабаду, вопя и нанося себе раны во имя своих духовных вождей, - на дороге попался персианин, приверженец секты Баба, гонимой правительством шаха за протест против господствующего правоверного учения. Несколько таких безобидных бабидов, по убеждениям близких к христианству, поселилось в наших пределах.

Изуверы заметили сектанта, тут же изрубили и затем, ликуя, облизывая кинжалы, с /171/ которых капала «нечестивая» кровь, отправились в полицию сказать о случившемся.

На суде убийцы с гордостью говорили о своем подвиге, прибавляя, что подобная участь ожидает всякого, кто не разделяет их взглядов, будь это даже отец, мать... Фанатиков сначала приговорили к смерти, потом к ссылке в Сибирь. Могут ли бабиды без опасения приходить в Асхабад? Не вздумают ли шииты тронуть другой раз русского или туркмена? Ведь тут не знаешь, где грань религиозной вражды...

Так как уже речь зашла о казнях, о смерти вообще и в частности, не могу не припомнить одного факта, врезавшегося мне в память на пути от Узун-Ада в Самарканд. Ехала громадная толпа богомольцев из Мекки. Один бедняк, видимо совсем ослабевший, благодаря дурному питанию и болезненности, заметил, что у него начинают чернеть ноги. Товарищи преспокойно решили бросить несчастного, хотя ему, вероятно оставалось всего дня два-три до дому.

Покинутый хаджи сел около железнодорожной станции, на припеке, окруженный любопытными ребятишками. Обнаженная до колена оконечность представляла приманку для множества /172/ мух. Он изредка сгонял их, медленно и почти нехотя. Признанный и нему врач нашел, что противодействовать гангрене поздно. Оставалось послать за носилками и снести больного в барак. Выражение лица у злополучного богомольца нисколько не выдавало, что происходило в душе при расставании с телом. Мне доводилось видеть умирающих в менее тяжелой обстановке, но такого невозмутимого состояния духа я еще до сих пор никогда и ни не встречал.