Windows User - Кареев Н.И. История Западной Европы в Новое время. Том 2

Пример Бруно, философа‑пантеиста и ученого, жившего во второй половине XVI в., весьма характеристичен для этой эпохи. В Италии его времени гуманистическая философия, возобновлявшая идеи Платона и Аристотеля, уже уступала место возрожденной иезуитами схоластике, и Бруно был последним представителем свободной философской мысли в Италии. Восприняв все культурные элементы гуманистической эпохи и став в самое резкое отношение к реакции, господствовавшей в Италии, он сначала покинул свою родину, чтобы в протестантской Европе иметь более свободы, но он горько ошибся в своих расчетах: ему везде жилось тяжело, всюду его гнали и католики, и протестанты, и он возвратился в Италию, но лишь для того, чтобы в Венеции быть схваченным инквизицией и выданным в Рим, где его предали пламени костра, как атеиста и нарушителя монастырских обетов (в молодости Бруно был доминиканцем). Фанатики хотели даже совершенно истребить память о нем и об его сочинениях. До известной степени они достигли этого, так как позднее пришлось почти совсем вновь открывать этого философа. Как вообще беспощадна была итальянская реакция по отношению к книгам, ей не нравившимся, можно судить по следующему факту: из громадного количества экземпляров «Del beneficio delCristo», бывших в обращении в XVI в., к нашему столетию уцелело так мало, что одному историку литературы лишь с большим трудом удалось отыскать один его экземпляр. Такая же судьба, как Бруно, чуть было не постигла и знаменитого Галилео Галилея (1564–1642). Его учение о вращении земли вокруг солнца инквизиция объявила ересью, а учение о вращении её вокруг своей оси – ложным и опасным, хотя и не еретическим: великого ученого привлекли к суду инквизиции, заставили отречься от своих заблуждений и до конца жизни держали под надзором [5].

О католической реакции в Испании и Германии придется еще упоминать в другой связи. Что касается до Польши, то католическая реакция в этой стране, подчинявшейся в XVI в. и влиянию гуманизма, и влиянию реформации, достойна внимания, как один из наиболее рельефных примеров того, как иезуиты овладевали целым обществом, в котором были задатки развития в ином духе. В эпоху религиозных войн и сильного фанатизма, как католического, так и протестантского, Польша представляла собою страну, в которой, хотя бы и для одного сословия только, существовала столь широкая религиозная свобода, что лишь здесь нигде не терпевшийся и всюду преследовавшийся антитринитаризм имел возможность организоваться в целую церковь. Было время, когда в Риме даже отчаивались относительно возможности удержать Польшу в лоне католической церкви, и иезуитам, начавшим действовать в этой стране лишь по прошествии четверти века со времени основания их ордена, в некоторых отношениях представлялась задача не совсем легкая. Не то было трудным, что нужно было искоренять «ересь»: протестанты не составляли большинства нации, были притом разделены в вероисповедном отношении на четыре лагеря, не отличались особой энергией и не проявляли в общем никакого фанатизма, с которым приходилось бы считаться. Если шляхтич битьем гнал народ в реформированную им церковь, то это делалось не из фанатизма, а потому, что пан считал себя собственником костела и мог делать с ним что хотел, смотря и на холопов, как на людей, отданных ему в полную власть. На эти массы, бывавшие часто лишь немыми свидетелями «профанации» церквей, на шляхетское разноверство, на властолюбие шляхты иезуиту можно было даже очень удобно опереться, – только стоило немножко разнуздать в массе сидевшего в ней зверя, дискредитировать реформацию именно её разноверством и втереться в доверие господствующего сословия, льстя его слишком бросавшимся в глаза инстинктам. И опять не то было трудно, что приходилось действовать в стране, где правительство давало молчаливое и даже формальное согласие на религиозную свободу: правительства меняются, а законы – дело рук человеческих. Самое трудное, по-видимому, представляли из себя весь дух молодого польского общества, его индифферентизм и склонность к вольномыслию, его антипатия к клерикализму, и (что было еще важнее) общее настроение польского духовенства, более заботившегося о своих десятинах и местах в сенате, чем о вере, бывшего даже готовым вступать в компромиссы с нововерами, если дело только не касалось доходов и власти, более ревностно хлопотавшего о национальном соборе, чем о борьбе с «ересью» и даже сопротивлявшегося принятию тридентских постановлений. Предстояло переделать старых католиков в католиков нового образца, созданного совокупными усилиями ордена и тридентского собора, а для этого нужно было воспитать подраставшие поколения в ином духе, чем воспитывались их отцы, и найти другие средства, чтобы подействовать на тех, кого воспитывать было слишком поздно, – одним словом, предстояло направить и на шляхту, и на духовенство орудия педагогии и дипломатии, а у иезуитов обе системы были уже готовы: они и явились в Польшу опытными воспитателями и искусными мастерами политических дел. Первым делом нужно было всех перевоспитать в духе нетерпимости, а потом водворить нетерпимость и в законодательстве и, опираясь на двойную силу общества и государства, нанести удар тем еретикам, которых нельзя было пронять ни увещанием, ни проповедью, ни лестью, ни обещаниями, ни страхом перед разнузданною толпой. Начать иезуитам предстояло с высшего духовенства, затронув его интересы и показав ему, что лучше всего оно сохранит свое положение под защитою папского Рима, – и с детей, воспитав их так, чтобы они не были похожи на своих отцов: иезуитам действительно удалось и организовать католическую партию с епископами, которой раньше не существовало, и создать новое поколение добрых католиков, готовых не останавливаться и перед прямыми насилиями над «еретиками» и их «синагогами сатаны». Понятное дело, что при всем этом везде и во всем нужно было мешать предприятиям нововеров и более всего препятствовать им закрепить формальным законом фактически установившуюся в Речи Посполитой религиозную свободу.