Владимир Маканин - Портрет и вокруг

— Почему?

Вера уже сумела ей внушить — Аня, как выяснилось, видела теперь в Старохатове сытого начальника, удачника и вообще человека с большими деньгами: таких людей быть не должно — пусть у всех будет поровну. Вдруг возникшая острая неприязнь к Старохатову была характерна. Мне это показалось забавным, и не только потому, что тот, кто жаждет изменить людей уравниловкой, как правило, кончает тем, что изменяется сам. Забавен был сам оттенок — пусть у всех будет поровну, раз уж мой муж беден.

— Забавно, — сказал я.

— Тебе все забавно.

— Пусть у всех будет поровну, а?

— Заткнись. Тоже мне отец!

Я заткнулся. Она теперь частенько пилила и пила мою кровь. Но в том, что она бранится, пилит и пьет кровь, не было почему-то теперь ни укоризны для меня, ни даже обиды: я с удивлением замечал, что смиряюсь не споря, смиряюсь почти охотно. Почему? А бог знает почему: кнут есть кнут, и не надо о нем думать хуже, чем он есть. Он был придуман когда-то. Выдуман, как порох. Для таких, как я, может быть.

— Ненавижу я вашего Старохатова, — повторяла Аня, и мелкая трясучка бежала по красивому ее лицу. Как мелкая рябь по водоему.

— За что?

— Не знаю за что.

Я сказал, что это как раз понятно и объяснимо и что ненавидеть чье-то начальство (и даже начальство вообще) — это совсем просто. Проще не бывает. Ума, во всяком случае, для этого много не нужно.

— Я и не хочу много ума: Старохатова вашего ненавижу, вот и все.

— Всякий другой тоже бы выбрал ненавидеть его, а не ее.

— Разве это не справедливо?

— Не знаю.

— Не знаешь?!

— У них слишком застарелая вражда, Аня, — в таких случаях уже никто из них не думает о справедливости…

— Ка-а-ак?! — И тут Аня на меня напустилась, терпеть мою нейтральность далее она не желала. — Вера Сергеевна порядочный человек. Она сама хотела уйти из Мастерской. Она хотела уйти без шума и ругни. А этот подлец хочет выгнать ее, да еще с плохой характеристикой! Где это видано? Вера Сергеевна сама хотела уйти — разве нет?

— Да ведь не ушла, — сказал я. — Да и хотела ли уйти?..

Разговор был продолжен.

— Игорь… Ты обещал Вере Сергеевне прийти в понедельник в Мастерскую.

— Я приду.

— Прийти — это мало.

Я почувствовал нажим и понял, куда она клонит:

— Аня, тут уже ничего не изменишь. Я приду, и ты придешь, и Машку привезем в колясочке, и все равно ничего не изменишь.

— То есть Веру выгонят?

— Да.

Аня вспылила:

— Все вы такие!.. Вялые. Бескостные. Дряблые. А нужно прийти — и стоять горой! Кулаком стучать! Требовать!

В душе Ани было сейчас некое мечтание — стоял большой стол с красным сукном, и сидел за этим столом старик, крупноголовый, умный и добрый, тот самый старик, который в критическую минуту так нужен. Справедливый. Простоватый. Внимательно выслушивающий сирых и бедных. И остановка за малым — нужно прийти к этому старику. Он есть. Он существует. Надо только к нему прийти и все рассказать, гневно грохнуть кулаком по столу (он поймет! Он все поймет) или даже бухнуться на колени (он увидит в этом не униженье души, а высоту души — нашу высокую душу!). И жалобу твою он конечно же поймет и зачтет. И гром грянет. И смолкнет нечисть. И восторжествует справедливость. И нам станет так хорошо, как бывает хорошо только нам…

— Аня, — подал я голос как можно тише и покойнее (когда человек верит, пусть верит), — Аня. Всего этого не будет — поверь мне.

— Почему?

— Если ты имеешь в виду представителя Госкомитета, то поверь — он не станет никого из нас слушать.

— Но почему?

— Ему это будет не нужно. Или будет неинтересно. Или ему просто будет некогда.

Если иметь в виду истину и ориентироваться на некий Суд, я мог бы представить этому Суду куда более весомые штуки по сравнению с гневными выкриками Ани или даже буханьем на колени возле стола с красным сукном. К примеру, аккуратные записи на листочках бумаги, в которых было документально зафиксировано, как Старохатов обирал ребят. С Павлом Леонидовичем было бы раз и навсегда покончено (в смысле его руководства в Мастерской). И подчас я думал об этом; иногда я даже появлялся перед неким Вечем или Судом и, откашлявшись, начинал:

— Товарищи!

Но — даже в мыслях — я тут же уходил оттуда, спускался с этого возвышения, сбегал вниз по ступенькам и терялся в шумной толпе. Потому что не хотел. Я не был лишен чувства справедливости, но мне никак не хотелось, чтобы поиски и труд свелись в итоге к тому, чтобы сковырнуть со служебного места некоего провинившегося человечка. Именно сковырнуть. Не очень-то хотелось, чтоб собранное по крупицам пошло на затычку очередной и довольно будничной ведомственной дырки: чувство было вполне человеческое, вполне наше, и все мы этим грешим понемногу, как только находим мало-мальски золотую жилку. Даже если позже она окажется не золотой.