Владимир Маканин - Портрет и вокруг

— Разобрало старичков. В этой двухчастевке газу больше, чем в шампанском, — сказал я негромко. Вера не откликнулась. Тогда я добавил, и теперь она могла бы усилить мною сказанное, если б хотела: — Граф Старохатов знает, чем потчевать дорогих гостей…

Я отнюдь не думал в ту минуту о Старохатове плохо. Более того — я думал о нем хорошо. Но старался, как стараемся все мы, грешные, попасть собеседнику в тон. Однако Вера вновь не поддержала.

Я сказал:

— Я ведь, Вера, для того и приехал, чтоб ты меня простила.

— Я простила.

— Чего ж ты дуешься?

— Ничуть не дуюсь. Я простила.

Я увидел, что да: простила… А то, что я принял за надутость и непрощение (оно таилось в глазах и в уголках рта), было совсем иного качества. Нечто с оттенком смирения. Нечто смолкшее. И почти сразу же я на это «нечто» наткнулся.

— …Говорил с Колей о месте на Литературных курсах. Или во ВГИКе. Место тихое, тебе там понравится.

— Мне не нужно. Ты для меня спрашивал?

— Для кого же еще?

— Не нужно.

— Почему?.. Ты решила не покидать товарища Старохатова до конца его дней?

Она слабенько так улыбнулась:

— Я и без того ухожу.

— Куда?

И тут же я сам понял, без подсказки. Она еще не ответила, а я понял.

— В школу, — сказала она.

— Опять учительницей?

— Да.

Вот оно как. Теперь, по крайней мере, все было ясно. Война окончена. Все по домам.

Вера вспомнила о деле и опять принялась крутить телефонный диск — он тарахтел, а Вера что-то тихонькое напевала. Когда напевают в конторе, где пишущая машинка, телефон и кипы бумаги, песенка отдает фальшью. Но сейчас это оправдывалось смыслом: все по домам. Потому что, когда принимаешь решение смириться и разойтись по домам, тихонькая песенка промывает тебя и прополаскивает. Просветляет. И слава богу, думал я, что она смирилась сама по себе, а не из-за того, что я наговорил ей по телефону о нежелании рыться в чужом белье.

И все же такие нюансы уточняются.

— Давно решила? — спросил я.

— Уйти в школу?

— Да.

— Месяц назад.

Я подумал — ей бы еще чуть раньше уйти. До ссоры. До того, как она крикнула, что он «обирает ребят».

Снизу опять донесся порыв смеха и разрозненные веселые голоса. Я усмехнулся: да и о чем речь, кого свалить задумала, Старохатова?! Да ты сначала погляди, какие великие люди сидят с ним рядом, теточка, милая, нам ли? Окстись, бабонька!..

— В школу — это неплохо, — сказал я, стараясь сказать и грустно и ласково.

Вера кивнула. Она тоже все понимала. Она сидела спокойная и тихая. В своей белой строгой кофточке.

Снизу к нам поднялся величественный старик. Один из. Он вошел и закурлыкал себе под нос, как обычно курлычут величественные старики, когда им хочется попросить об услуге, но неловко:

— Гм-м… Однако… Гм-м, как же так…

Он долго курлыкал. В юности Вера плакала над его фильмами, в бытность учительницей и плакала и восхищалась, — сейчас она лишь участливо спросила:

— Александр Александрович… вы что-то хотели?

— Гм-м… Милая Вера Сергеевна, я хотел бы позвонить домой. Но знаете ли… Гм-м…

— Пожалуйста.

— Но знаете ли. Гм… Разговор сугубо… гм-м… личный.

— Я вас поняла — вы хотите позвонить из кабинета Павла Леонидовича?

— Мне очень… очень надо.

— Пожалуйста. Вот и ключи. — Вера привстала со стула, открыла кабинет Старохатова, и старик тут же втиснулся. Исчез за дверью.

Он так басил, что сугубо личный разговор был слышен от первого до последнего слова. Правда, слушать там было нечего. Он доложил старушке жене, что через час-два будет дома. «Гм-м… Приеду… Не волнуйся», — а потом в таком порядке: «Не волнуйся… Приеду… Гм-м». Дальше он занимался перетасовкой этих слов еще минут пять. Затем, переполненный счастьем от очень удавшегося, по его мнению, разговора, весь сияющий оттого, что жена-старушка ворчит, бранит, однако любит и ждет его домой, он выплыл к нам.

Седая и когда-то гениальная голова склонилась и вновь поднялась — он поцеловал руку Вере.

— Вера Сергеевна… Спасибо вам.

И двинулся.

В дверях вдруг торопливо оглянулся. И сказал, подмигнув и Вере и мне:

— Умирать пошел!

И исчез.

Мы с Верой переглянулись — мелькнула старость, уже вся в облаках.

Вера сказала:

— …Даже к «марпупке» привыкла.

А я, отвлекшийся, посмотрел на нее, не понимая, кто это такой «марпупка». Или что это такое.

— Привыкла. И мне ничуть не обидно, — добавила Вера.

— «Марпупка» — это ты?

— Я.

— Ах, да… Конечно, ты.