Владимир Маканин - Портрет и вокруг

— Успокойся…

— Он и Женьку Бельмастого обобрал — в свой час и в свое время. Я думаю, и Павлушку Шурикова.

— Обобрал Женьку?

— Да… Я же тебе говорю — обычный обирала.

И тут только до меня дошло.

— Коля… Я равнодушен к кино. Это тебе обидно. Это ты расстроен.

Он ведь жил этим. Любовь к кино. (И лишь отчасти боль обобранного.) Он ведь жил этой любовью. Мне думается, он по утрам становился бы на колени и молился возле пустого экрана, если бы это практиковалось. «Это ты расстроен», — повторил я, и он не нашел что ответить. Он уставился в свой стакан и видел то, что там можно было увидеть, — мелкое кружево пены.

Затем он выволок из грудного кармана письмо от Уточкина. Уточкин тоже был из нашей Мастерской. Тут не помешает пояснение. Как и Коля, Уточкин был из преуспевших в кино. Как и Коля, он быстро шел в гору. Из всех наших их только и было двое таких, и, может быть, письма, которыми они обменивались, уже сейчас принадлежали истории и поджарым архивным крысам. В письме Уточкин сообщал, что по его сценарию начали снимать очередной фильм — этой зимой будет осчастливлена некая деревенька Пригорково (в смысле пластичности: в том смысле, что воплотится!).

— Ты куда? — крикнул я.

Коля, размахивая письмом, бросился за кем-то вслед. И исчез минут на десять.

И вот тут это случилось. Я сидел в одиночестве, а некто лысеющий (очередная личность), проходя мимо, дружески потрепал меня по плечу. Дескать, все прекрасно, родной. Мир прекрасен. Мир удивителен. И к этой освежившей меня мысли добавил:

— Слышал я, вы о Старохатове говорили. Великий это человек… Великий, великий!

И он прошел дальше. К своему столику.

— Не спеши, родной! Эй! — крикнул я, хватая две бутылки и стакан со стола и пристраиваясь ему в хвост.

Меня подняло и потащило следом за ним. И похоже было, что я не знал, зачем и для чего. Я лишь мельком зафиксировал, что лысеющая личность к нам уже подсаживалась и, стало быть, если теперь я к ним, то неловкости быть не может. Тем более — со своим пивом.

— Это почему же он великий? — Я шумно плюхнулся на стул и одновременно обеими руками пристраивал бутылки — свои к общим. Пива к той минуте я уже перебрал, и тон мой, надо думать, был отвратным. Голос тоже. И вообще я уже подумывал, что пора бы домой — к жене и к дочке. К женушке и дочечке. Гули-гули. Бай-бай. Но это не значит, что в ту минуту я плохо слышал или плохо понимал: я слышал как надо.

И услышал.

— Он великий, великий — можешь мне поверить.

— Да ну? — сказал я.

— Поступки великие, потому и человек великий.

— Интересно.

— Я говорю не с чужих слов. Я сам сценарист. И работал вместе с ним над сценарием.

— Это вдвойне интересно, — осклабился я, именно осклабился, потому что сказать «улыбнулся» про то, что сделалось с моим лицом при такой весточке, никак нельзя.

— Рассказать?

— Расскажи.

И точно — было интересно. Вдвойне. Может быть, даже втройне, или уж не знаю, какая тут нужна арифметика, потому что речь шла о том, что Старохатов Павел Леонидович, известный наш кинодраматург, а также руководитель Мастерской, помог этому лысому замухрышке написать сценарий — притом безвозмездно. Ни фамилии в правый верхний угол, ни рубля в карман. Ни даже бутылки коньяку. Ни-ни.

— Да ты о Старохатове ли говоришь? — переспросил я.

— О Павле Леонидовиче.

— Послушай, родной, может быть, теперь уже стало двое Старохатовых?

— Один. — Он обиделся. И поскольку я не очень-то верил, он пустил в ход подробности, так как больше всего заставляют нас поверить именно они, подробности. Старохатов, к примеру, сам звонил всегда сразу после обеда . Он объяснял молодому сценаристу, какую сценку и как именно перелопатить … Оказалось, что несколько сценок и сцен Граф написал самолично. Но соавтором не захотел стать. И не потому, что фильм был из рук вон плох. Фильм, кстати, был не лучше других, но и не хуже — обычный.

— Да это же акт чистейшего благородства! — выговорили мои губы, отягченные пивным хмелем.

— Великий он человек, — вторила мне лысеющая личность. — Великий, великий!

И остальные, кто сидел за этим столом — а их было четверо, — тоже кивали головами: великий, великий…

Но даже если отбросить славословие, а половину услышанного срезать в счет здорово сработавшего в тот вечер пива, все равно оставалось достаточно. Оставался факт. Бескорыстная работа, как ее ни верти. И, учитывая историю с Колей Оконниковым, можно было лишь недоуменно пожать плечами — дескать, кто их, Старохатовых, знает, кто разберет, — пожать плечами и хватануть залпом пива. А потом по самому обычному человечьему правилу махнуть на все это рукой. Что я и сделал.