Артем - Александр ПРОЗОРОВ

— Н-на! — В этот раз нож был нацелен в глаз, но его удалось отвести саблей. Послышался шелестящий посвист, князь поспешил соскользнуть пониже. Грузик кистеня с грохотом врезался в забор, тать отдернул оружие, замахнулся снова. Андрей, извернувшись набок, резко рубанул навстречу саблей. Сталь и запястье убийцы соприкоснулись — и кистень, разбрасывая из застрявшего в петле обрубка капли крови, отлетел в сторону.

— Ты что же это сделал, выродок? — как-то растерянно пробормотал тать. — Зачем?

— Хобби… — Андрей снизу вверх, как привык поступать с одетым в доспехи врагом, ударил его в живот.

Наконец он встал, откинул полешко, коим оказалась подперта калитка, вошел обратно на двор, добрел до крыльца, поднялся, толкнул дверь и упал внутрь…

— Эк ты неудачно, Андрей Васильевич, — привел князя в чувство заботливый голос Пахома. — Нехорошо получилось, обидно.

— Что там? — открыл глаза Зверев. — Я долго без сознания? Меня сильно порезали?

— Налатник — так просто в куски, княже, — сообщил дядька. — Ферязь попортили знатно, прямо по шитью. Теперича не одеть будет. Сапог вот тоже испорчен.

— Хватит тряпье жалеть, злыдень! Со мной что? Сильно ранен?

— На брюхе порез длинный, но неглубокий. За неделю затянется. На плече дырка, ухо порезано, синяков несколько.

— И все? Почему же я сознание потерял?

— Ты, княже, как вошел… А сапоги-то все в крови. Ну, поскользнулся, да головой и об столб, что лестницу подпирает. Сказываю же, неудачно вышло. С пятью татями управился, а тут на ровном месте чуть голову не потерял. Обидно, мыслю.

— Давно я без сознания?

— Дык, с вечера и лежишь. Уж часа два как.

— Тьфу, а я уж подумал… — дернулся было Зверев, но Пахом тут же прижал его грудь ладонью:

— Не шевелись, княже, рана на брюхе разойдется. Надобно хоть ночь перележать, дабы запеклась. Да еще пару дней резко не шевелиться. Ты лежи, Андрей Васильевич, лежи. А чего надобно, я принесу.

— Что с татями, не знаешь?

— Троих ты, батюшка, порешил, один с ногой увечным останется, еще один дышит, но слаб и кровью истекает. Мыслю, вскоре преставится.

— Князя Друцкого позови! Надобно хоть одного живым оставить. Спросить надобно, кто послал уродов.

— Дык, княже, Юрий Семенович первым делом за спрос взялся. Как тебя сюда донесли, так он зараз в сарай к татям и побег с двумя холопами.

— В сарай?

— Так не в дом же их нести, душегубов.

— И то верно, — признал Андрей. — Ну, коли мне вставать нельзя, тогда свечи задуй. Заснуть попытаюсь.

Но сон не шел, в голове из угла в угол бродили всякие думы. Бродили, но никак не складывались.

Когда смерд из Торопца начал рассказывать про ливонцев неприятные вещи — его повязали в тот же день, и сам царский писец, и лично князь Старицкий, двоюродный брат государя, не поленились истребовать для него страшной кары.

Заботились о чести послов? Может быть.

Когда князь Сакульский не успокоился и приехал сюда, его проследили — значит, нервничали. В первый же день попытались подкупить. Не получилось — решили и вовсе убить. Зачем? Почему? Из-за кусочка суши с полунищим населением, хозяева которого даже дань толком собрать не могут? Ладно бы, ливонцы так свои земли от завоевания спасти пытались — а то ведь свои вредят, царские любимчики. Подкуплены? Тоже непохоже. Нищей Ливонии такие высокопоставленные бояре не по карману. Неужели просто из желания России навредить стараются? Не хотят, чтобы она к Балтике вышла, на ее берегах закрепилась?

И как ни крутил Андрей эти мысли, иного мотива, кроме природной подлости и русофобии, в Старицком, Адашеве и компании он найти не мог. Отчего желание довести дело до конца только крепло.

Через два дня, вскоре после заутрени, в час, когда ливонское посольство выехало из Москвы, направляясь в Александровскую слободу, князь Андрей Сакульский вошел в ворота крепости. Его пытались остановить три раза, но выданная в прошлый визит грамота играла роль «золотого ключика», мгновенно устраняющего все преграды.

Всероссийский игумен пребывал у себя в келье — в той самой светелке, в которой уже не раз принимал князя. Он беседовал с людьми простецкого, купеческого вида — в одежде опрятной, даже дорогой, но не столь броской, как у большинства служилых людей. Ведь каждый боярин, а уж тем более князь стремился подчеркнуть богатство свое и своего рода. Купцы, особенно вне родных селений, старались вести себя поскромнее.

— Андрей Васильевич? — увидев гостя, чуть приподнял брови государь. — Рад, что не забываешь о моем приглашении. Проходи. Вот, знакомься, это Иван Нос, — указал он на грузного мужика в рубахе и армяке, с большой красной бульбой между глаз. — А это Федор Христианин. — Второй гость, с ярко-рыжей бородой и множеством оспин по лицу, предпочитал носить шелковую рубаху, атласные шаровары и синий зипун с белыми шнурами по швам. — Это Арей Ласточкин и Михайло Смоленский…