Феликс Максимов - Духов день

Встретится на молодом сенокосе, где горький молочай и медуница и клевер-кашка расцвели голая русалка и спросит:

- Какую траву несешь?

- Полынь.

- Прячься под тын! - крикнет русалка и мимо пробежит, простоволосая, голобедрая, мокрая.

- Какую траву несешь?

- Петрушку.

- Ах, ты моя душка! - крикнет русалка и защекочет до смерти пепельными пальцами без ногтей, уволочет на плече далеко - высоко.

Ей мужское тело не тяжело. Она сильная. Она все вынесет.

Брехня.

Русалки на русскую волю выходят редко.

И все они.

Очень стары.

...Москва выстроена, вся, как есть навырост, заподлицо тесаны сундуки, особняки и сараи. Будто спросонок замыслили Москву, раскидали садовыми и монастырскими узорами окрест. Встал город на семи грехах, да на болоте, в нем хлеба не молотят, горькие слезы да объедки со всей России прячет Москва от века в боярские рукава.

Оглянуться не успели робкие постояльцы и веселые переселенцы, а Москва уже заматерела по-волчьи, украсилась оскалами улиц, закипела многолюдьем, заскрипели черные возы по святой дороге: сквозь Неглинные, Львиные, Курятные, Воскресенские ворота, и дале, через Яузские овражины, до Ростокинских царицыных акведуков. Вне России Москва - бесприданница. Вне Москвы Россия - безглавица.

Помнит Москва, что стоит у колен ее розовая звонница Преподобного Сергия, где бессмертная истинная Пасха живет. Сквозь сон повторяет Христово Имя Новый Иерусалим, там чудотворная вода сквозь медный крест течет от полноты вечности.

Уводит навсегда торговцев и каторжан стальная Троицкая дорога под рассыпными российскими косыми дождями над парными пажитями, над осиновыми перекрестками - росстанями.

Тесна Москва, ни жива, ни мертва, спустя рукава, вдовая невеста, на реке-Смородине обноски стирает под Каменным мостом, вальком лупит, бьет с носка. Тесна Москва, но прекрасна, как оставить ее, посоветуй.

И в преисподней настигнет Москва многоглагольным колоколием, скрипом ставень и дверных петель, женским смехом и запьянцовской песней в красный день на улице, дробной тревогой конских копыт по полуночным мостовым, тяжелым плеском осенней воды в пресненских горьких колодцах.

Большое ненастье в пасмурном саване ступало по сугробам босиком. Касьян немилостивый, високосный пустосвят, вёл по сугробам медвежьи и волчьи свои стада на Москву. Нет спасения, Москва-тоска.

Везли дрова на богатые улицы черные подводы, много тепла надобно в лихие февральские дни, до великого поста душа испачкаться успеет. Привязан был город к небесам печными дымами - незыблем земной жернов, далека от земли любовь, как Господня птица. А Господних птиц не увидишь. И туманны Его холмы.

...Вдребезги разбилась о самшитовую столешницу богемская хрустальная рюмочка.

- Сучка! Волочайка якиманская! До Государыни дойду! - гневалась в краснопером холодном доме у Харитонья мать-москва, Татьяна Васильевна, в каленом гневе себя забыла, изволила посуду колотить.

- Подай, раба, хрупкое!

Била об пол в бешенстве.

Трепетные руки челядинки-калмычки протягивали Татьяне Васильевне блюдечки с эмалью. Приживалки и собачонки напичкались по-тихому под мебеля пыльные.

Упаси Бог пикнуть, пока с барыни запальный гонор не сойдет - молчи, раб, бока да чуприна целее будут.

Как смели последнему сыну свадебный отказ подсунуть после сговора! С кем враждовать вздумали, давно ли в смердах ходили, давно ли у жидов червонцы клянчили!

Сучка! Волочайка Якиманская!

С чего начала, тем и закончила, замахнулась гневная Татьяна Васильевна фарфоровым сливочником.

Кавалер перехватил материнское запястье - холодны ладони его были, как обычно. И так тверды, что ахнула мать от первой боли, в кресло рухнула. Уронила сливочник на жесткий подол - покатилась посудинка невредимая.

А Кавалер сказал матери ласково, будто воровской нож из рукава вынул:

- Стыдно, матушка. На безлюбье свадьбе не бывать. Анна свое счастье решила. Суди Бог. О ней напрасного слова не позволю ни псу, ни кесарю, ни Господу.

За голым столом остывала мать-москва Татьяна Васильевна, смотрела на осколки под ногами, на последнего сына. И заплакала - уж это средство всегда помогало.

Впустую.

Потому что пока всхлипывала, пока растирала больное запястье, попрекала судьбу, сына, неверную невесту седыми волосами и оспенными щербинами и старостью и злосчастием, замер Кавалер спиной к ней у окна, будто ничто на свете его не касалось - ни отказ, ни любовь, ни раздор, ни материнские пресные слезы.