Феликс Максимов - Духов день

Молоко из вымени в подойник ударило струйкой и разбрызгалось.

В палисаде церковном и барском саду махровые большие цветы сыро наклонились на стеблях, трещала на палке вертушка - отпугивала птах от аптекарского огорода.

Парит с утра. Гроза будет.

Анна поднялась по ступенькам к усадебной кухне, велела Безымяшке не отставать.

Люди уже всполошились, искали хозяйку по службам. Муж выполз на крыльцо в халате.

Анна стояла - вся в грязи от подола до локонов, растерзанная, гордая, рот скривила, подбородок вздернула.

Отчая дочь, надменная Землеродица в одном башмачке, зубы щерила на постылого супруга, а на белую девочку глядела ласково, как на родную.

Муж, увидел Анну, распаленную поисками и спросил, не глядя ей в лицо - от греха:

- Анна Борисовна, что же вы это затеяли?

- Молчи, пес. - отвечала Анна - Без тебя дело знаю. Вот, дочка моя, Марьей звать. Смотри, люби ее. Я ее из земли выродила. А это - кормилка Марьина, вели ей дать водки, пусть с дороги поправится, а после бани в камору проводите, чистого белья дайте, пусть спит. Я так хочу!

- Зачем же так кричите? - пожал плечами муж - Позвольте. Вы ее только зря душите.

Мужчина принял Рузю из Анниных рваных рук, отнес в дом, лишней челяди велел разойтись, не пялиться. Послали в дальние казармы за фельдшером.

Анна повалилась спать, как была, в диванной. Муж прошел мимо, снял с ее ноги грязную туфлю, прикрыл одеялом.

На следующую ночь Анна забыла закрыть щеколду в спальне.

Муж пришел и лег на нее. Дышал в плечо. В губы не трогал.

Мясное, твердое, ночное снова пошло в красное женское сквозное.

Анна глядела на ветхую лепнину потолка с паутиной.

Мой сын наследует землю.

...Рузя много лет прожила при барском доме, до последнего была смирна и равнодушно послушна.

Кушала мало, того меньше разговаривала.

Анна одевала воспитанницу, как немецкую куклу, выписывала из Москвы шляпки, швейные шкатулки, игрушки и книжки с картинками, азбуки и потешки.

Рузя смотрела пристально, внутрь себя, листала молитвослов, бродила по комнатам, опасалась зеркал.

О прошлом не рассказывала, о настоящем не печалилась, о будущем не заботилась.

Наташа-Безымяшка оправилась, откормилась, язва на щеке затянулась новым живым мясом, через несколько лет Наташа стала при Анне барской барыней, ключницей, хаживала уже не в сарафане, а в поношенной робе, с Анниного плеча, как родила Анна первенца, стала при ребенке нянюшкой.

Дивились соседи на Аннин обычай - когда на бричке, чуть не до последних месяцев бремени, ездила отчая дочь Шереметева по делам, держа ладонь на плече белой горбуньи-приемышки, та смиренная, красноглазая, ангельская улыбалась всем и дарила крестьянам на обочине от вербочки пушки, бисерные ниточки и орешкию

Рузя улыбалась никому, кивала убранным могильными розами выпуклым лбом. Ладони маленькие с голубыми венами. Боль головную и ломоту ручками снимала, не брала за божью ворожбу ни денег медных, ни черного хлеба, ни ржавой воды.

Дела Анны, в девичестве, Шереметевой, пошли в гору, свиньи плодились, лен долог, годы урожайны, изюм рождественский султанский распарен в молоке. Родила легко, за три часа.

Думала первенца назвать Николаем, по дню рождения, но передумала, - ни к чему оно, назвала в честь деда - Борисом.

Вырытая из земли Рузя не хотела ни читать, ни вышивать, ни играть.

Одному научилась - и получалось дело ловко - расписывала выдувные куриные яички к Пасхе. Узоры и фигурки сама выдумывала: если веточки - все смородинки, если петушки - все красные, если голубки - все сизые, если девушки - все русалочки.

В скорлупы продевали шелковые нитки, вешали писанки на сквозняке, и шевелилась, как живая, рукодельная радость в старинной усадьбе со времен Анны Иоанновны, царицы смуглой, курляндской стервы.

Больше Анна Шереметева на московскую дорогу не ходила, фонарь так в лесу и проржавел.

Осенью в открытую Рузину могилу до краев налилась дождевая оленья вода, нападали денежки осиновых листьев, по стволам рыжие грибы выперли.

И тропка хвощиками заросла.

Так пришла в дом Анны Шереметевой, отчей дочери -

Вечная счастливая Пасха.

32. Духов день

Не зря торговки в рядах наперебой говорили о лесных пожарах.

От первого до третьего Спаса потянулись жары небывалые, небо желчное, в хмари на рассвете.

Медью, снегом и жухлыми листьями тянуло из купеческих подвалов и хрупал под егерскими сапогами подлесок рощи в оврагах на Воробьевых горах.