Феликс Максимов - Духов день

Наутро только кожа да кости под постельным пологом валяются, а под носовым хрящиком последняя кровь запеклась мармеладью.

Баю-бай.

Русалки восходят из вод на Светлое христово воскресение, когда вокруг церкви обносят Плащаницу.

Тогда не зевай, ключарь, прикрывай двери храма поплотнее, иначе русалки набегут на церковных свечках греться, и крестом не выгонишь. Только и останется, что церковь проклятую заколотить и оставить всем ветрам на потребу, иконостас безглазый истлеет, оклады омразятся, в алтаре вороны насрут.

Все дни у Господа в рукаве страшны, но страшней прочих

Духов День.

Вот тут-то русальное шутовство большую силу набирает.

Духов день не первый понедельник по Троице, духов день он по всей России день не праздничный, а будний.

До Духова дня русалки живут в водах и пустых местах, а на Духов день выползают на косые берега, и, цепляясь волосами за сучья бурелома, качаются, будто на качелях с мертвецким стеклистым клекотом, бессмысленно и ласково голосят:

- Рели - рели! Гутеньки - гутеньки!

Твердыми холодными губами тпрукают, языки проглатывают, беснуются умильные русалочки.

Есть смельчаки - ловят русалок за волосы, волокут в избу. Нет живой жены, так нам и мертвая годна. Мертвая жена никому не в тягость, ест мало, все больше питается телесным паром ловца и скоро бесследно истаивают вдвоем. Вот так и стоят по всей России заколоченные крест-накрест досками выеденные избы, никто в них не селится, только на Духов день теплятся в пустоте мертвые огоньки и слышно далеко, страшно и нежно:

- Рели - рели, гутеньки - гутеньки!

Нельзя бросать в воду скорлупу от выеденного яйца: крошечные русалки - мавочки построят себе из скорлупки большой корабль и будут на нем плавать, малявки, притворно глаза слезить, в водоворотах колыхаться, баловаться.

Опасно строить дом на месте, где зарыто тело нелюбимого выблядка или иное скотское мертвородье, не будет вам по ночам покоя, возьмется пустота по ночам летать, милости просить, а разве есть милости хоть малость у Божьих людей?

Встретится на молодом сенокосе, где горький молочай и медуница и клевер-кашка расцвели, голая русалка и спросит:

- Какую траву несешь?

- Полынь.

- Прячься под тын! - крикнет русалка и мимо пробежит, простоволосая, голобедрая, мокрая.

- Какую траву несешь?

- Петрушку.

- Ах, ты моя душка! - крикнет русалка и защекочет до смерти пепельными пальцами без ногтей, уволочет на плече далеко - высоко.

Ей мужское тело не тяжело. Она сильная. Она все вынесет.

Брехня.

Русалки на русскую волю выходят редко.

И все они.

Очень стары.

+ + +

Ехали братья по Москве невесело, кивали на ухабах пудреными головами, смотрели по сторонам врозь.

Поднялись по левую руку белые с каменной зеленью новые стены Рождественского монастыря, в небе таяли кресты, поставленные "над луной", на золотые полумесяцы опирались узорные перекладины.

Много красного золота на Москве в рысьей августовской просини.

Ехали братья по Москве невесело. В красном возке с лубочными картинами на расписных крепостными кистями дверцах.

Рыжие лошади фыркали, скороход разгонял торгующих, выкликал " кто едет!", да "посторонись". Расступались торгующие, снимали шапки, смыкались, как кисель, трясли перед носом грязным тряпьем, связками баранок, лыком и резаной кожей. Торг до драки. Драка до первой крови. Заварила Москва крикливое торжище - у кого прелой дряни короб - тот вынес дрянь на продажу, у кого медяк с дыркой - будет дрянь покупать и перепродавать за гривенник.

Досыта Москва жует, корчится, торгуется, вертится, блюет по углам краденым товаром, из под полы сует скверное, дерет втридорога.

Чур от девки простоволоски, чур от жонки жадной, чур от черной татарочки-казанки, чур от бабы-крупенички белоголовки, чуть от старого старика, чур от торгаша, чур от дурака, чур от еретика, чур от ящер-ящериц, чур от кремлевских бойниц, чур от Неглинной, чур от Пресни, чур от Ваганькова шестомогильного, чур от огненных кирпичей Зарядья, чур от зеленого изразца Кесарийского.

Чур меня, Господи, от самой Москвы.

Чур меня, Господи, от самого себя.

Небо в золоте азиатском раскосо и плоско плавилось над кровлями. Черно кричали стрижи. Падалью тянуло из сырых подворотен, с пустырей сорных и строек бессмысленных несло поздний тополиный пух и каменную соленую пыль.

В монастырской бузине ничьи подростки свистели в два пальца, жгли костры, жарили горбушки на прутиках, прыгали с веревки в пруд голые, дочерна загорелые, ловкие, как цыганята.