Феликс Максимов - Духов день

Хозяин на гостью воззрился, сглотнул слюну:

- Знаете такую?

- Как себя, - раздельно произнесла старуха. Хозяин понял намек, покосился на секретаря, оркестрантов и арапа.

- Простите, мадам, а возраст как же?

- Шестерых мужей пережила, Бог семерицу паче троицы любит. Число счастливое.

Хозяин всего раз очами повел и кулак сжал, замерли оркестранты и, как ветром сдуло арапа, секретаря и лакеев - последний скатерть вместе с посудой собрал в куль и поволок по аллее.

За голым столом без свидетелей долго говорили хозяин Харитоньева дома и Любовь Андреевна.

О чем говорили - неведомо.

Собеседники остались друг другом весьма довольны. Хозяин подхватил даму под локоток, показал "козу" вздорной Куночке.

Бережно повел гостью к дому.

На крыльце лобызал каждый пальчик, мелким бесом рассыпался, шептал на ушко глупости, оттеснял старуху в обшитую дубом прихожую:

- Благодетельница, спасительница! Я ваш должник, а вы уж расстарайтесь. Навестите его. Пусть пообвыкнется, женского глаза ему не хватает.

- А коли и в меня башмаком запустит? - лукавила гостья, обернувшись на лестнице.

- Не посмеет, - твердо заверил вельможа и сам перед нею дверь раскрыл, сунул голову - повертел.

- Спит он.

- Дрема, дрема, ступай из дома, тетка Ненила тесто творила, вино курила. Тебя не забыла. Ночная кобыла... - бормоча под нос скороговорку-заплачку, старуха прошелестела юбками и встала посреди комнаты, будто кукла на тростях, потряхивая мудреной пудреной прической. Помедлив, скользнула к разметанной постели.

Душно в опочивальне. Табакерка рассыпалась, муха мясная в оконце тук да тук... ползет по стеклу, срывается, снова ползет, моется лапками.

Воздух стоялый, не по-летнему натоплено в мужском холостяцком логове.

Замер старший брат на пороге, сложил руки в паху, будто гробовщик или нотариус.

Ворохом сбилось полотно к краю постели. Духан, как в казарме: махорка, прелое белье, перегар, вязкие протухшие духи - на ночном столике рассыпаны осколки разбитого флакона.

Кавалер лежал на спине, как мертвяк, старые синяки на скулах пожелтели, скаталась шариками пудра, черные кудри сбились в колтун на вдавленной подушке.

На скрип дверной не поднялся, сморгнул раз-другой и неуклюже согнул колени под одеялом.

Всплыло над ним лицо старухи - да как же старухой назвать. Личико - белое ярмарочное, выморочное, с кулачок ссохлось.

Неясный образ, как из под кисеи, которой покойникам в богатых домах глаза застилают, чтоб за живыми не подсматривали.

За кем пришла?

Не ты ли, старая серая женщина на белой кобыле в утреннем березнике баловалась, щелкали косточки куриные в гриве конской, кастаньеты испанские, костка к костке, прах во прах.

Старуха склонила фальшивые кудри над изголовьем Кавалера. Улыбнулась. Быстро принюхалась к губам болящего. Шевельнула под постелью пустую сулею - откатилась склянка, с другими склянками пустыми перекликнулась звоном.

- Ах, вот в чем хворь твоя, детонька. - старуха веером распустила юбки помпадурные, положила сухую холодную руку на лоб юноши и совсем уж неслышно шепнула, чтоб по губам прочитал:

- Из буфета водку крадешь? Знаю.

Муть под кадыком. Похмелье затхлое. Мухи. Будто не по стеклу, а по глазному яблоку ползут. Щекотно.

Старуха на табурете ворохнулась, наклонилась низко-низко.

Такой знакомый запах от выдоха ее.

Медовое дыхание у нее, ласковое, будто свое собственное. Век бы пил.

Щека к щеке приблизилась, отразились Кавалер и Любовь друг в друге, будто зеркальца в оптической головоломке.

Захрустели крахмальные оборки прогулочного платья с низким лифом, свысока улыбнулась ветхая днями либертинка.

Ладонь скользнула под одеяло, нащупала ворот рубашки юноши, проникла внутрь.

Что искала - то настигла.

Сдавила двумя пальцами-щипцами плоский юношеский сосок, как ягоду, до тошной боли головной, до сладости во рту.

Тут бы закричать Кавалеру - но только глаза расширил и сухую губу прикусил и приподнялся на локтях, отнял голову больную от подушек с вышивкой.

Брат в дверях торчал, как молчаливое чучело.

Отвернись, ради Бога. Не подсматривай.

Огонь нутряной по телу Кавалера потёк, от голеней до кости лобной, потешный огонь, негасимый.

Песок раскаленный под кожей истонченной от великой тоски.

Снова улыбнулась старуха.

Отпустила сосок. Нехотя выползла рука на свет. Старуха сухо отерла щепоть и понюхала пальцы.

Полистала книжонку, забытую в щели меж подушкой и резным изголовьем.