Феликс Максимов - Духов день

Потом шарлатаны армяшки вопят в торговых рядах на старых Миуссах

"Из шустрой белки делаем целку! Тай-тай, налетай! Полцены за целку, полцены за белку. Давай, давай, давай-вай-вай!".

Лунки ноготков белым белы, а пластинки розовы, какой кавалер те ноготки видал- так на коленках, бывало, ползал, умолял - душенька, ласточка, любушка, дай облизать!

Дай глубоко облизать без укоризны, без памяти лезвийно заточенную пилочкой рабочую грань ногтя на среднем пальце.

Сорок лет тому назад.

Теперь фаланги Любови - сухие коленца бамбука, какой из Китайской стороны кораблики по желтому морю возят.

В оны дни все на свете сладости перепробовали пальчики Любови Андреевны: щупали под корсажем подметные письма, предавались женской щекотке с вельможной наложницей, впивались в мокрые волосы и тянули пригоршней за пудреные гвардейские вихры на затылке, цепко держали подстриженное писчее перо - как любила она по молодости сочинять при оплывших свечах чувствительные письма выбывшим на погост адресатам.

Такая женщина и на смертном одре не забудет искусство десятью манерами красиво подбирать подол платья в дождливый день.

Старуха ворожила, наряжалась перед трельяжем - актриса, искусница, кружевница, читательница романов, причудница, петербургская картежница, седовласая волчиха.

Не на праздник так собираются, не на смотрины. Нет, так суровые егеря проверяют патронташи, осматривают оружие, скрипучие аглицкие седла, подпружные пряжки, собачьи своры и вабила - все ли готово к царской охоте?

Не подведет ли стремя, смазаны ли плети из воловьих жил, пыжи хороши ли, здоровы ли псы-легаши?

Любови Андреевне подносили на бархате болгарские серьги, ожерелки "ошейники" из слепой воды самоцветов, бархотки с мертвыми медальонами, но мановением руки отсылала барыня ювелирный вздор - сегодня не желаю.

Моя шея и без прикрас бела.

Вы послушайте, комнатные девушки: меня выбелило время. Вам и не снилась лебяжья, костного фарфора белизна моя. Молитесь, чтобы спас Господь от моей чистоты Вас, молодых да ранних, неписанных красавиц.

Наконец старуха подставила сухое горло под кисточку живописца - приказала вывести узор иранской хной прямо на коже - еле видимый, муаровый, тонкий тлен, будто трещинки на старинной фламандской доске, прошлогоднего листа жилкование.

Девки обмахивали свежий узор фартуками - чтобы быстрее засох и не смазался.

Хозяйка отражалась в равнодушном стекле на серебре, куталась в голубой утренний плащик "пудермантель".

Ворох платьев остывал от пестроты на вольтеровском кресле, две заспанные служанки волокли накрахмаленные фижмы - пристегивали на талии, оправляли оборки, благоговели.

Старуха вставила ступни в маскарадные туфельки. "Шпоры" и натоптыши скрадывал до лоска тесный чулочек с вытканными фиалками - продушенный резедой и мускусом до последней нитки.

Сначала левая ножка, потом правая - в приметы не верила, истинная вольтерьянка.

Идет ли сегодня в гости, или сама гостя ждет?

Кивнула тройному зеркалу, к правому глазу поднесла оптическое стекло в оправе - увеличенный глаз, будто устрица, отворился, мокро в ресницах поморгал, источил из угла соленую влагу.

Хороша ли?

Хороша.

Хлопнула в ладоши, подошел увалень-уралец, скривил сытую морду, ухнул для проформы, и старуху на руки подхватил легко, как конопляную куклу.

Так и понес по анфиладе домовой, прочь с крыльца, и по насыпной гравийной дорожке до экипажа.

Свистнул кнут. Сорвались чалые английские кони. Ливрейный холуй едва успел прыгнуть на запятки.

Уралец на крыльцо сел.

Перекрестился напоследок.

- Скатертью дорога, сударыня-барыня.

+ + +

Синева небесная любовалась гладью пруда, копаного в форме сердца.

Воды тинистые, солнечные, античные.

Жар дрожал. Множилась прудовыми отражениями красота запертого городского сада в июльском Харитоньевом переулке.

- Капп... - упал на водную гладь отщипок мякиша. Нехотя потонул.

Метнулась под водой литая тень рыбины, блеснула радужной чешуей и золотой серьгой, продетой в жабры - ам! и нету хлебушка.

Тишина.

Колыбельная рябь зыбила чашечки кувшинок.

Концерт на открытом воздухе.

На смычок виолониста, напудренного и гибкого, как английский хлыстик, норовила присесть бабочка-капустница.

Бабочка - насекомая бесприданница, а туда же вьется, вьется, в руки не дается, как молитва напросвет.

Стройный квартет играл уютно, щипал душу, нотные листы на пюпитрах не шевелились - безветрие и леность.