Феликс Максимов - Духов день

- Значит и от меня. Живи тут. Рожай.

- Врешь!

А я божусь - мол не вру. А баба то осатанилась, встала в рост и орет:

- Делом докажи, что не врешь или глаза вырву!

Взял я рыбок воблых кукан, размахнулся в сердцах да в озеро и бросил

- На, тебе!

И плесь-плесь - ожили мои рыбки, хвостами заиграли - по воде раз-раз-раз заметались и в глубину - нырь. Только круги по воде разошлись и утишились.

Девка так на мостки и обрушилась, платок с волос сволокла и заплакала. Поверила.

Постелил ей в сенях, мошку выкурил можжевеловым дымом, и сам лег на пороге.

Так и не пошла Акулина к бабке, осталась у меня, бремя терпеть.

Месяц прожили. Она с утра тошнилась, просила кислой капусты. Носил ей из поселка.

Осень настала. На рассвете гуси дикие в синеве клином тянулись вдаль. Кликали голосами. Тесно мне становилось. Гусей не видать самих - только крылья белые в небесах.

Акулина утром выйдет, понесет ведро выплескивать, а живот большой, я у ней ведро заберу, сам несу. Листья в черные воды осыпаются. Из поселка дымы синие поднимаются.

Псы брешут. Паутина на окошке блестит - за одну ночь выплел мизгирь узоры.

Рожала Акулина с трудностью. Народила мертвого мальчика. В чистое полотенце его завернула, бусами опутала, положила в корзинку ягодную, сама ногтями нору вырыла на берегу и схоронила. Тем же вечером взяла у меня рыбки и сухарей, овчину, платок пуховый и валенки. Ушла.

- Ежели ты Бог, рыбицу сушеную оживляешь, зачем к сыну моему смерть допустил?

Ходил я на бережок, там лес ивовый, бугорок еле виден, поставил в ногах крест с покрышкой, как полагается. Ложился, дырочку в земле проковыряю - слушаю, как смеется дитя под толщей, забавляется, прохлаждается. Хотел его оживить, белые крылья за спиной чуял - и мог бы... Да только спрашиваю в дырочку земляную:

- Ты жить хочешь?

А дитятко мертвое хохочет, кричит в ответ из под земли:

- Не хочу, батюшка! Жить-то ску-шно!

Остался я один зимовать. Озеро ледком затянулось, рыба под лед в продушья легла, дремать.

В ноябре снега припустили - заволокло все поселение. Время глухое - до весны от начальства вестовые не прискачут, каторжан в цепях не пригонят.

Раз сидел я у костровины, грел руки.

И подумал.

- А если я Бог, почто тут сижу?

И недели не прошло, как утек я с поселения. На верную смерть.

Глава 23 Крылья алые

Плутал по рекам. Шел по реке Черный Иркут. Шел по Ангаре. Шел по Тунгуске.

А льды черные, а звезды висят близко. Сполохи над лесами. Каменистые осыпи.

Лягу ничком на лед.

А поземку ветром низовым сдуло - черно подо мной и глубоко... Течение под ледяной крышкой скорое... Чарования мне чудились.

Вижу - лица всплывают, разные и пятернями с той стороны льда скользят, так и мелькают в бурунах подледных клобуки иноческие, бабьи повойники, треухи солдатские, шапки мужицкие, крутятся в ледяном вареве перья белые, власы всклокоченные, рты распяленные и очи горючие. Вся Россия подо льдом пропадает в быстрине. И все кричат в немоте своей

- Бог! Бог! Помоги, тонем!

А что я поделать могу - лежу на льду врастяг, мои пятерни беспалые ко льду примерзают.

Утром слышу синицы тенькают. Еле встаю - отдираю живую кожу примерзшую с кровью, тулуп залубенел совсем, дальше тащусь по лисьим следочкам, снег жру горстями. А под ногами хрустит - думал наст - а присмотрелся - это человеческие кости вмерзли. И кресты медные с цепочками. Видимо невидимо. Все наши кресты, саморусские, выбирай, какой твой.

Я один подобрал, осьмиконечный, древнего литья, повесил на шею и пошел.

Увидел остров, а на острове липа - вся обмерзла - я наклонял малые веточки и жевал морожены почки, сладко, клейко. Липа голая, птицы на развилках белые, гнезда черные. Счастлив я был.

Вдруг - громы ломят... Ледоход. Потрескалось поле ледяное, глыба на глыбу налегла, полилась силища великая.

А я с глыбы на глыбу скачу и молюсь в голос. У самого берега только провалился, выкарабкался. И к людям выбрел.

С рыбными обозами добрался до Вологды. Осел за городом, в землянке. Очень людей видеть не мог. Лыко драл, плел корзины и лапти. Носил по дворам продавать. В слове не ходил, считали меня немым.

Раз притащил я свой товар на двор купца Амосова, он яйцами торговал, много корзин и соломы для хрупкого товара надобно, пустили меня в ворота, и уж отдал я плетенье свое, получил плату, вдруг окликнула меня баба из оконца:

- Кондрат!

Смотрю - мать честная- а это Акулина моя, иркутская. Не узнать ее, статна, дородна, брови соболем, щеки алые, в рубашке шелковой, на плечах - платок пестрядинный с золотой нитью, а на подоконничке перед ней - миса, а в мисе - пастила да райские яблоки, да орешки каленые.